— Кто мы? — удивился Давлетбаев и, сузив без того узкие глаза, шмыгнул носом. — Мы… это мы, панымаешь? — тыча большим пальцем левой руки себе в грудь, стал объяснять он.
— Один татарин в три шеренги стройся, — сострил кто-то.
Рогачев сдвинул брови, сказал осуждающе:
— Товарищи…
— Адын словом, наш санинструктор очень хороший челабек, — не обращая внимания на остроты, выпалил санитар. — Отчаянный, смелый… спас Алехина, под огнем перевязал много раненых… И я как старый комсомолец…
Дружный смех заглушил последние слова Давлетбаева. Он обидчиво фыркнул, но тут же рассмеялся звонким заразительным смехом.
Выступил сам Коля Крыжановский. Он тоже рекомендовал девушку. Аня почти не слушала, что говорил комсорг роты. Пашка снова раскуривал темно-коричневую вонючую сигару. Коля упомянул о газете, в которой «фигурировала» Аня, сказал, какое большое сердце надо иметь, чтобы вот так вытащить товарища чуть ли не из-под самых гусениц танка. Его голос часто срывался, но это нисколько не смущало Колю. Прикрыв рот ладонью, он откашлялся, как это делают очень солидные ораторы, и как ни в чем не бывало продолжал:
— Мы все убеждены, что товарищ Киреева оправдает наше доверие, доверие комсомола и партии! — И еще раз откашлявшись, добавил: — Кто еще хочет выступить?
Желающих не оказалось.
Приступили к голосованию. Ане показалось, что земля уходит из-под ног.
— Кто за то, чтобы… — краешком уха уловила девушка голос Коли.
— Единогласно! — громко отчеканил он.
Аня чуть было не расплакалась, но вспомнила, что нужно что-то сказать, заверить или дать обещание. Она робко подняла голову. Все сидящие впереди опять смотрели на нее и улыбались. «Ну что же ты, Отчаянная, молчишь?» — точно спрашивали они. Но охватившее волнение перепутало все мысли, и то, что она хотела сказать, как-то вдруг вылетело из головы.
— Спасибо… вам всем! — тихо проговорила Аня.
Ноги больше не держали ее. Аня устало опустилась рядом с Пашкой и закрыла пылающее лицо руками.
— А рисковать жизнью без надобности не следует, — с напускной строгостью предупредил ее Коля.
Но она уже ничего не слышала. Она была счастлива. А говорят, на войне не находят счастья…
Шура Солодко не участвовала в собрании. Надо было позаботиться о медикаментах, которые получила в санроте полка.
Нагруженная пакетами, свертками, сумками, она возвращалась в батальон. Неожиданно кто-то схватил ее сзади и закружил. Пакеты и свертки посыпались из рук.
— Перестаньте! Кто это?
— Шура, товарищ гвардии младший лейтенант, Александра Ивановна!
Шура хотела было рассердиться, но, узнав Кирееву, только охнула и сказала:
— Сумасшедшая, пусти, раздавишь меня!
— А вот и раздавлю! — и Аня еще крепче прижала начальницу к груди. — Ой, Шура, какая я счастливая! Подумать только — я комсомолка! — выпуская Шуру из своих объятий, сказала девушка. — Вот погляди, — и она помахала перед самым носом опешившей начальницы новеньким комсомольским билетом, только что заполненным Рогачевым.
— Поздравляю, Аня! — и Шура, притянув девушку к себе, поцеловала ее.
Аня шмыгнула носом, смахнула набежавшую слезинку.
— Спасибо, Саня!
И Шура Солодко поняла, что отныне вся жизнь девушки, ее мечта, ее цель заключены в этом скромном билете с темно-серыми корочками. Сама она, как и Шкалябин, была уже кандидатом в члены партии, но комсомольский билет все еще носила в нагрудном кармашке.
Несмотря на то, что Аня почти не раскрывала перед ней своей души, Шура не сердилась на нее. Ей тоже пришлось пережить большое горе, да и сейчас еще в ее глубоких глазах нередко проглядывает затаенная грусть.
В батальон она пришла еще там, на Родине, перед Днепром, когда дивизия штурмовала Запорожье. Пришла, осмотрелась, стала привыкать. Но разве сердцу скажешь: «Не место и не время». Оно что первый весенний цветок — обогрело солнце, дохнул теплый ветерок, напитанный запахами талой воды, набухающих почек и еще каким-то дурманом, который кружит голову, будоражит кровь, и, смотришь, через день-другой раскрылись лепестки, такие чистые-чистые, с искоркой росы на венчике. И нет ему дела, что над ним шумит лес, что тяжелые тучи выплескивают ядреные ливни, что где-то гремит гром и сверкает молния. Так и человеческое сердце: обогрели его ласковые глаза — и раскрылось оно, как цветок. В эту пору оно не ведает ни бурь, ни вьюг, ни гроз.
В минометной роте воевал лейтенант Терехин, голубоглазый светлоголовый крепыш. Увидит, бывало, Шура, как он, глядя на нее, улыбается, и станет ей тепло-тепло, будто лучик солнца проник в самое сердце. Долго она молчала, да разве выносишь в себе это тепло, которое, как свет, проливается в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждой улыбке.
А время шло. Дивизия закрепилась на Днестровском плацдарме. Враг огрызался, переходил в контратаки. Здесь Шура узнала настоящий страх не за себя, а за него, голубоглазого минометчика.
Не выдержали наши танковых атак противника, отошли. Отошел и батальон, только вместе со всеми не оказалось Терехина.
Дрогнуло девичье сердце, но не сдалось, не разорвалось. Кто-то видел, как упал лейтенант, обливаясь кровью. Думали, погиб, не вынесли. Шура не поверила, пошла искать. Нашла, А вокруг снова немцы, они рыли окопы в молодом дубняке. Увидели девушку, склонившуюся над раненым русским офицером, подошли. Их было двое, рослых рыжих солдат. Шура, вооруженная двумя пистолетами, своим и лейтенантовым, выстрелила в упор сразу из обоих. Один немец ткнулся у самых ее ног, другой, раненый, пытался удрать. Девушка стреляла до тех пор, пока и тот не плюхнулся красным конопатым лицом в днестровскую землю.
Перевязала голову Терехина, потащила. Только не узнавал он ее, без памяти был. Выбилась девушка из сил, но ношу свою не бросила. Голова шла кругом, тупая боль сжимала сердце, а она все ползла и ползла, пока не подоспели на помощь свои.
Подоспели, да поздно. Терехин больше не дышал. Он смотрел в небо, и оно холодно и безразлично отражалось в его помутневших глазах.
Так и осталась любовь Шуры невысказанной, не узнанной никем. Надломилась было душа, да каждодневные заботы о людях, которые проливали кровь, помогли ей укрепить душу и волю. Только с тех пор в глубоких глазах Шуры притаилась какая-то мрачная тень: не то грусти, не то смертной тоски и боли, И то, что в Ане еще расцветало, набирало силу, тянулось к жизни и свету, в ней уже было похоронено там, на Днестровском плацдарме под кудрявым молодым дубком.
Сердцем чуяла Шура, что и Аня пережила что-то тяжелое. Не напрасно же просила в тот вечер сделать ей укол морфия. А теперь вот говорит: «Я счастливая!»
Значит, полегчало. Это хорошо. А кто ей помог? Конечно, те же солдаты…
— Помоги мне донести, — сказала Шура.
