особенно если учесть; что ему придется вернуться к тому месту, где в свое время закончила миссис Куни. Из фирмы тоже пришло несколько посланий. За исключением двух, все они полетели туда же, куда рекламные письма: Шмидта не интересовал ежемесячный вестник «Вуда и Кинга», не интересовал адресованный всем юристам фирмы и избранным клиентам меморандум о серьезных изменениях в начислении вознаграждения руководящего состава, равно как и опросный лист, выясняющий предпочтения партнеров в отношении даты обеда свежих отставников (среди них Шмидта), который состоится в музее «Метрополитэн». Шмидт пока не собирался присутствовать. Осталось уведомление из бухгалтерии о том, что его пенсия за январь 1992 года должным образом перечислена ему на счет – Шмидт положил его на стопку отчетов своего консультанта по вложениям, – и письмо, подписанное Джеком Дефоррестом. Письмо Шмидт перечитал дважды. Оно гласило, что фирма тайным голосованием всех работающих партнеров (Райкер, конечно, голосовал «за», подумал Шмидт) решила пересмотреть его пенсионный план и будет – из соображений справедливости в отношении молодых партнеров и ради благополучия фирмы – выплачивать ему пенсию по установленной ставке лишь до 1 января, ближайшего к его шестидесятисемилетию, а не семидесятилетию, как было условлено ранее. Конечно, сообщалось далее, Шмидт оценит выгодное отличие его плана от обычного, рассчитанного только на пять лет.
Замечательно, подумал Шмидт, по их мнению, в этот день я могу перестать есть. Что ж, может, я этого не замечу, если меня уже не будет.
Новость потребовала налить еще один большой стакан. В Манаусе Шмидт купил себе темных сырых сигар, довольно сладких на вкус. Он взял одну, кухонным ножом отрезал кончик и старательно раскурил. Начал формироваться аккуратный столбик пепла. Он удлинялся, не опадая. Шмидт подлил себе виски и подумал, как странно, что многие его ровесники решили бросить курить, отказаться от алкоголя и кофе, не говоря уже про сыр, яйца и красное мясо. Неужели они узнали о каких-то радостях или преимуществах долгожительства, которые пока неведомы Шмидту? Надо поинтересоваться у Дефорреста: тот, по крайней мере, сам берет трубку, и не придется передавать вопрос через секретаря и получать на него ответ какого- нибудь помощника. Если же такого секрета не существует, куда более разумным представляется сохранить приверженность своим уютным, сокращающим жизнь привычкам, а то и добавить к ним парочку новых. Шмидт прикинул, каких бы и кто тут может что-нибудь присоветовать. Может быть, Гил, если он не уехал. Шмидт мог бы задать ему этот вопрос, когда будет рассказывать про амазонский остров и, несомненно, выслушивать новый отчет об идиллии с молодой подружкой.
Неожиданно мысли о деньгах и о бедствиях слишком долгой жизни напомнили ему о Шарлотте. Он еще не сообщал ей, что приехал. Можно сделать это сейчас: они все равно не ложатся раньше одиннадцати. С другой стороны, она тоже ему не позвонила, хотя, встречаясь с ними в Нью-Йорке перед отъездом, он сообщил дату своего возвращения, а позже напомнил в присланной из Бразилии открытке. Конечно, Шарлотта могла перепутать дату, занося ее в свой календарь, а могла вовсе не записать ее и забыть, а его открытка могла потеряться на почте или ей не хватило трех недель, чтобы дойти до адресата. Рано или поздно звонить придется: нет такого правила, которое предписывает, что дочь должна звонить первой, когда отец возвращается из путешествия. Шмидту никого не хочется ставить в неловкое положение, да и нелишне было бы узнать, какие у них планы на ближайшие уикэнды. Содержимое холодильника показывало, что, пока Шмидта не было, Шарлотта с Джоном бывали в доме, и, вероятнее всего, с друзьями, поскольку ни один из двоих не ест маргарин, не пьет сливовый сок и не оставляет на потом недопитые бутылки пива «Курз». Но никаких записок от них ни в блокноте на кухонной стойке, ни в каком ином возможном месте Шмидт не обнаружил. Еще виски, боль в сердце, новая сигара – звонок Шарлотте подождет до утра. Уже поздно, и только поэтому, а не из-за каких-то своих обид, он не набирает сейчас ее номер. Утром он оставит сообщение на их автоответчике.
Шмидт взял «Книжное обозрение» и перешел из-за стола в кресло-качалку. Он листал газету, пока не наткнулся на статью, описывающую женщин от эпохи Возрождения до XIX века. Автором была итальянская профессорша по фамилии Кравери, доселе Шмидту не знакомая. Как четко должно быть организовано ее существование, чтобы так много знать! Шмидт представил себе безупречную картотеку, где в папках с разноцветными – в зависимости от темы – ярлыками хранятся карточки, посвященные всем предметам, о которых когда-либо читала профессор Кравери. А может, у этой леди идеальная память, может, она из тех людей, которые так и сыплют историческими датами: год Трентского собора,[33] день недели, в который Наполеон встречался на плотах с Александром.[34] А какая систематическая организация! Шмидт никогда ничего не подшивал. Все записи он делал в желтых блокнотах, которые копились в стопках. Польза этих записок была сомнительна даже в тот момент, когда Шмидт работал над вопросом, к которому они относились, потому что он и так помнил то, о чем в них говорилось. А уж потом, когда вопрос закрывался, у него не было времени упорядочить их, да и где бы он стал их хранить? В своем кабинете или в главном архиве компании? Ответом на этот вопрос становилась коробка для шредера, которую время от времени приносили ребята из курьерского отдела, куда Шмидт мстительно сбрасывал свои записки. В свои последние дни в фирме Шмидт таким образом уничтожил все личные записи о своей работе, месяц за месяцем и год за годом, избавляясь от этих останков в упоении саморазрушения, удивившем даже мисс Куни, которая знала о рабочих привычках Шмидта больше, чем кто-либо. Разве здесь нет ничего, что бы вы хотели забрать с собой в деревню, не переставала она спрашивать его. А ваши письма? Нет, отвечал Шмидт, какое теперь имеет значение, что я писал в восемьдесят третьем «Южной страховой компании» о сделках во вред кредитору? Исковая давность по всем этим делам уже миновала, а даже если бы нет, и вдруг из-за моей небрежности кто-нибудь стал бы судиться с фирмой, то парни найдут все, что нужно, в центральном архиве. Вслед за толстыми томами в малиново-голубых корках, в которых были подшиты документы, последовали в помойку сувениры былых сделок: рекламки, упокоенные в прозрачном пластике, миниатюрные модели продукции компаний-заемщиков с фальшивыми медными полосками с его гравированным именем, приклеенными к основаниям – самолеты, танкеры, грузовики и прочие сухопутные машины, а также один большой черный телефон и фотографии в рамках, изображавшие Шмидта подписывающим бумаги или – чаще всего – зависшим за плечом президента компании-заемщика, видимо, для того, чтобы проследить, чтобы тот подписал договор в нужном месте. Не в пример другим партнерам, Шмидт не пользовался этими сувенирами как пресс-папье и не составлял их на подоконнике. В свои лучшие дни, ожидая у себя в кабинете высокого представителя участвующей в сделке фирмы, Шмидт, порывшись в шкафу, вынимал – если находил – подходящий сувенир и помещал его на почетное место на кофейном столике или выставлял на полку с папками нужную фотографию. Похожую систему они с Мэри придумали для картин, купленных у знакомых художников или, что много опаснее, полученных от авторов в дар. В доме был дежурный гвоздь, на который вешали нужную картину (обычно об этом вспоминала Мэри), когда ждали художника к обеду или на выходные. В противном случае приходилось – ведь художник, придя в дом к человеку, купившему его полотно, сразу, как свинья на запах трюфеля, направляется к тому месту, где видел свою работу в последний раз, – прибегать к легенде о миграции холстов: картина, говорили они, висит сейчас в загородном доме или, наоборот, в нью- йоркской квартире, в зависимости от того, где принимали художника; ей делают новую раму – старая прогнулась – или, это в самых экстренных обстоятельствах, картина в офисе Шмидти, а это, если учесть типичные для художников сыскные способности, опасный прием.
Кравери тем временем вдруг сменила тему. Только что Шмидт читал об английских крестьянках, собиравших навоз на растопку – занятие, о котором он прежде не слыхал, – и
