— Чего же не назвал? — угрюмо спросил Велинов.
— Может, и назвал, но кто-то вычеркнул из стенограммы выступления его признание! Редактор или кто другой… повыше… Что-то произошло! Наверное, каждый мужик должен хоть раз в жизни сказать правду!.. Я их вычислю, Леша, и назову!
— Слушаю тебя, Эдик, и не могу понять! Помоги! — неожиданно просто и искренне попросил его Велинов.
— Прямой вопрос требует такого же ответа. — Хлысталов задумался. — Хочешь верь, хочешь нет… но мне почему-то не все равно, что генофонд русского народа уничтожается уже семь десятков лет! Скоро страна превратится в пустыню… Кругом беспредел… Недра выгребаются… и все туда… — Он махнул в ту сторону, где село солнце. — Коррупция, убийства, наркомания… каждый шестой подросток… Детей, будущее страны нашей, — растлевают! Кино, театр, телевидение… что творят! Искусство, твою мать! Стараются внушить нам, детям нашим… С Россией кончено! Пропили вы ее, проблевали, варвары! Дикое скопище пьяниц! Смиритесь! Американцам нас и завоевывать не надо: сами деградируем!..
Велинов слушал Хлысталова, но по лицу его нельзя было понять, что он думает, как относится к словам друга.
Хлысталов спросил, глядя товарищу в глаза:
— Леша, скажи честно, у тебя есть счет там… ну, в швейцарском банке, что ли? Ты туда нацелился?
Велинов отрицательно покачал головой, но продолжал молчать.
— А я здесь жил, здесь и смерть встречу, когда придет мой час… Может, ты прав: ничего не изменится, если я их назову… так и будем жить во лжи… А может, это станет точкой отсчета нашего возрождения…
— Ни больше ни меньше? Боюсь, Эдуард Александрович, распутать дело Есенина, назвать имена заказчиков не удастся ни-кому. Так-то, Эдик! Ты меня понял? — сказал Велинов и поднялся.
— Ты для этого меня на рыбалку позвал?
— Я твой друг, Эдик, но всему есть предел!
— Это мне расценивать как последнее предупреждение, генерал? — улыбнулся Хлысталов.
— Мне не смешно! Может, ты скоро узнаешь, куда я нацелился! Так что решай сам!.. — Генерал поднял ковровую дорожку и пошел к палатке. — Давай спать!
— Ты ложись, а я посижу. Когда еще на природу удастся выбраться… Такая тишина… никто не мешает…
— Ну, думай, Эдик, думай. — Велинов кряхтя встал на колени и полез в палатку.
Хлысталов положил в костер большую корягу и снова уселся, обхватив колени руками. Он любил глядеть на огонь и думать…
После того как рязанский старец поведал ему свою тайну и, главное, отдал бесценный документ, Хлысталов окончательно уверился в собственной версии убийства Есенина. Размышляя о том времени, он невольно задумывался и о своей судьбе, которая так жестоко обошлась с ним. После гибели любимой жены и дочки в авиакатастрофе под Харьковом жизнь, казалось, утратила для него всякий смысл. Сердце окаменело. И если бы не то «рязанское дело», которое он вел, неизвестно, как бы все сложилось дальше… Профессиональный долг заставил его жить. Он с головой ушел в работу, дома появлялся редко, только чтобы переодеться. Соседи, простая рабочая семья, взяли его под свою опеку. Он оставил им второй ключ, и в квартире был всегда порядок, как при жене. Питался он в столовой Управления и где придется. Голова стала совсем седой. Хлысталов начал сначала украдкой, а потом и открыто ходить в церковь, насколько позволяла ему его занятость, но на Пасху и Рождество обязательно стоял всенощную и заказывал поминальную молитву по жене и дочери… Велинов тоже не оставлял его своим дружеским участием: регулярно сватал ему молоденьких крутобедрых девиц. Но Хлысталов как-то сказал ему: «Леша, пойми, мы не можем стать молодыми, женившись на своих детях!» — и Велинов отстал. Дело Есенина, которое Хлысталов сам себе назначил в расследование, целиком и полностью захватило его. Все свободное от основной работы время тратил на восстановление трагических событий, произошедших с Есениным в те далекие 20-е годы. И ни намеки-предупреждения друга-генерала, ни прямые угрозы неизвестных личностей, ни даже покушения не могли остановить его в стремлении установить истину! А смерти он никогда не страшился, ибо никогда не боялся жизни!
Хлысталов прислушался к «звериному рыку» спящего в палатке Велинова и снова погрузился в свои думы. «Дорогой ты мой Сергей Александрович, кто же на тебя руку поднял? Кому ты помешал, кому перешел дорогу?»
Он попытался представить его последние дни… то, что происходило вокруг него…
Итак, 18 декабря… открытие съезда, а Есенин в больнице… ходит на прогулки. Шурка, сестра младшая, носит ему домашние обеды. Он много работает, в основном ночью. Посвежел, волосы закудрявились. Уже написаны «Клен ты мой опавший», «Какая ночь! Я не могу…», «Не гляди на меня с укором», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Что ни стихотворение, то шедевр.
18 декабря Сталин читает свой политический доклад.
19 декабря Зиновьев противопоставляет себя партии.
20 декабря на его сторону переходит Крупская: борьба достигает точки кипения, атмосфера на съезде накаляется до предела.
21 декабря председатель Моссовета и Совета труда и обороны Лев Борисович Каменев поднимается на трибуну:
— Лично я полагаю, что наш Генеральный секретарь товарищ Сталин не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб!
Из зала сразу слышатся возгласы:
— Неверно!
— Чепуха!
— Вот в чем дело!
— Раскрыли свои карты!
Шум, аплодисменты и крики:
— Сталина! Сталина!
Евдокимов, секретарь Ленинградского горкома, старается перекричать всех:
— Да здравствует Российская коммунистическая партия! Партия превыше всего!!! — Но в ответ делегаты многоголосо ревут:
— Да здравствует товарищ Сталин! Ура-а-а!
Уловив мгновенную паузу, Каменев пытается говорить дальше:
— Мы против единоначалия. Мы против того, чтобы создавать вождя!
— А кого вы… вы кого предлагаете? — выкрикивает с места какой-то партиец. — Вы себя предлагаете?!
В зале смеются и снова кричат:
— Вы сами узурпировали власть!
— Долой!
— Сталина! Да здравствует товарищ Сталин!..
Дождавшись, когда смолкнут крики и утихнут аплодисменты, Рыков, председательствующий на съезде, объявляет перерыв.
Хлысталов поднялся, поправил огонь, прошелся вокруг костра. «Вот какие страсти кипели…» — размышлял он, глядя на белый туман, поднимавшийся над озером.
Послышался приближающийся шум мотора. Машина остановилась где-то неподалеку, в лесу. «Еще рыбаки прибыли», — подумал Хлысталов и снова в мыслях унесся в то далекое время…
Есенин стоял у окна, когда в палату вошла Софья Толстая.
— Ты что? Зачем пришла? Я же написал! — Он почувствовал неладное — в ее взгляде было что-то безумное.
