— Да, я получила твою записку! — Губы ее задрожали. — Ты! Ты… меня жестоко оскорбил, очень жестоко! Я тебя ненавижу!
Она открыла ридикюль, но тут же снова закрыла. Постояв молча, словно решаясь на что-то, повернулась и пошла к выходу, но, уже взявшись за ручку двери, остановилась и обернулась к Есенину:
— Прощай! Надеюсь, больше не увидимся!
— Я тоже надеюсь! Прощай! — ответил Есенин.
Лучше бы он промолчал. Лицо Софьи исказилось бешеной злобой. Она выхватила из ридикюля есенинский наган и, не целясь, выстрелила в его сторону. Пуля, пролетев мимо, разбила окно. Наган выпал из рук Толстой, и она выскочила в коридор. Есенин на какое-то время остолбенел… Потом быстро подобрал наган и спрятал его за пояс под пиджак. Через некоторое время послышались торопливые шаги, и в комнату вбежал доктор Зиновьев:
— Сергей Александрович, что случилось? Я слышал выстрел! — Он поглядел на осколки стекла на полу.
— Дорогой мой Петр Михайлович, вам показалось! Никто не стрелял! Это Соня громко хлопнула дверью: нервы! — улыбнулся Есенин.
— А окно? Окно разбито!
— А-а-а! А это я стоял у окна, а кто-то с улицы кинул камень… В меня всегда швыряют камнями, — засмеялся он. — Вы меня поняли, Петр Михайлович? — Доктор растерянно покачал головой.
— Куда вы собираетесь? — спросил он, видя, как Есенин стал надевать галстук и туфли.
— Мне сегодня необходимо посетить Госиздат. Сегодня ведь двадцать первое декабря! А вечером я вернусь, хорошо?.. Даю слово! Принесите мне, пожалуйста, мою шубу.
— Пойдемте в мой кабинет, там оденетесь! Я никому ничего не скажу, Сергей Александрович, — говорил он дорогой. — Историю с хлопнувшей дверью мы замнем… К вечеру стекло будет вставлено! Но это все мне очень не нравится! Очень!
— До вечера, Петр Михайлович! Спасибо вам.
Есенин покинул больницу. Пройдя через сад, перемахнул через забор и, оглядевшись по сторонам, зашагал по улице. Из головы не выходило случившееся: «Софья хотела меня убить?! Ни хрена себе!» — думал он, крепко сжимая в кармане своего «бульдога». Чтобы отделаться от мрачных мыслей, Есенин несколько раз заходил по пути в пивнушки, и когда вошел в Госиздат, то был изрядно навеселе.
— Послушай анекдот, Сергей, — остановил Есенина приятель — служащий Госиздата Тарасов- Родионов.
— Давай, только очень смешной, а то на душе муторно! — Есенин распахнул шубу, снял бобровую шапку и, бросив ее на широкий подоконник, уселся рядом.
— Так вот, — начал Тарасов-Родионов, поглядев по сторонам. — Комиссар Фельдман произносит речь перед крестьянскими депутатами: «Товарищи! Скоро во всем свете будет власть Советов!» Голос из толпы: «Сего нэ будэ!» Фельдман: «Это почему?» Голос из толпы: «Жидив нэ хватэ!»
Есенин зашелся в хохоте:
— «Жи… жи… жи-див! Жи-див нэ хватэ!» Здорово! Народу рот не заткнешь… Но это что-о-о! — сказал Есенин, вытирая выступившие от смеха слезы. — Вот я тебе расскажу быль… обосрешься от смеха!.. В больнице мне книжку одну дали почитать, «Россия и евреи» называется. — Есенин многозначительно поднял палец вверх.
— Я что-то слыхал… Достоевский, что ли, написал? — схитрил Тарасов-Родионов.
— Сам ты Достоевский, — поморщился Есенин. — Иосиф Бикерман! О! Был такой русско-еврейский общественный деятель.
— Не слыхал и не читал… Так что пишет этот Бикерман? — насторожился приятель, протянув Есенину папиросу.
Есенин закурил.
— Не поверишь! Русский человек никогда раньше не видел еврея у власти… ни-ког-да!.. Я тебе сейчас дословно, буквально…
Есенин закрыл глаза и минуту помолчал, вспоминая.
— Вот, слушай! «Русский человек никогда не видел еврея ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Русский человек видит теперь евреев… и судей, и палачей. Он встречает евреев не только коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело Советской власти: она ведь всюду, и уйти от нее некуда. А власть эта такова, что поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть — еврейская и что потому она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть…» А, каково?! — задохнулся от напряжения Есенин.
— Кто, ты сказал, автор? — спросил Тарасов-Родионов.
— Запомни! Би-кер-ман! Би-кер-ман! Прочти, если попадется!
— Она разве напечатана? — недоверчиво покачал головой Тарасов-Родионов.
— Опубликована еще в двадцать втором году. Я тебе слово в слово… память у меня, сам знаешь! — Есенин хлопнул себя ладонью по лбу.
— Да уж знаю! Может, этот человек и мне бы дал ее почитать? Кто он?
— Врач в клинике Ганнушкина.
— Как фамилия?
— Зачем тебе фамилия? — насторожился Есенин. — Врач, и все. Ты дальше послушай, Саша, этот анекдотец…
— Я слушаю, Сережа, только не так громко, ты же знаешь: у нас в Госиздате русских…
— Только ты да Рабинович, остальные все евреи! — хохотнул Есенин, вспомнив известный анекдот про музыкантов.
— Во-во! Ну, я слушаю…
Есенин потряс головой, прогоняя хмель.
— Да!.. Он пишет, цитирую: «Русские люди жили, работали и распоряжались плодами трудов своих, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей — во всех углах и на всех ступеньках власти. И во главе невской столицы — Зиновьев, и во главе Красной Армии — Тухачевские и Якиры, и во главе нашей первопрестольной Москвы — Лев Борисович Каменев…» Ой, блядь! — Есенин засмеялся. — Он «председатель Совета труда и обороны»! Шутка! Вождь, твою мать!.. А ты знаешь, что вождь этот, когда великий князь Михаил отрекся от престола, ему благодарственную телеграмму послал за это самое из Иркутска?.. Вот кто нами правит, Саня!
— Эту телеграмму тоже врач тебе давал читать? — спросил Тарасов-Родионов.
— Не-е-ет! Она, друг милый, у меня… — пьяно похвастался Есенин.
Тарасов-Родионов покосился по сторонам и с жаром зашептал:
— Покажи мне ее… Я только прочту ее, и больше ничего… Мы же друзья?
— Друзья… Только дай слово, что ты никому — ни гу-гу. А то будет буча!
Тарасов-Родионов протянул руку:
— Даю! Друг!
Есенин пожал ему руку.
— Хорошо, тогда я тебе ее дам! Она спрятана пока у надежного друга… А я возьму у нее… Я ведь сегодня уезжаю, Саня… в Ленинград решил.
— Только ты никому больше про телеграмму эту… идет? — обнял его Тарасов-Родионов.
— Нет, но как тебе эта книжка Бикермана, а? Честный еврей, восхищаюсь! Еще одного такого знал: дружок мой Леня. Леня Каннегисер.
— Тот, что Урицкого убил? — пристально взглянул Александр на Есенина. Сергей согласно кивнул.
— «Во искупление грехов перед Россией» — так он говорил! Ну ладно, Саня! Пойду к Берзинь зайду. Я ведь сегодня в Ленинград! Столько планов! Сил накопил в больнице, морду какую наел! — засмеялся довольный Есенин и, соскочив с подоконника, двинулся по коридору.
