— Ха-ха! — захохотал Есенин, — Чекистов-Троцкий — в лицо Кусикову: Что скажешь, Замарашкин?
и закончил презрительно сплюнув:
Чтение стихов подействовало на Есенина отрезвляюще. Он прямо взглянул Кусикову в глаза:
— Ну, что? Понравилось? Им тоже… О-о-очень! «Потсен тухес! Потсен тухес!» Ну, я им тоже высказал…
— И с такой поэмой ты хочешь туда?.. В Россию?! — тихо спросил Сандро. Он был потрясен есенинским бесстрашием, граничащим, на его взгляд, с безумием.
— А куда мне ехать, Сандро? — сказал Есенин с какой-то обреченностью. — Домой! В Россию! Душа болит: как там мать с отцом, сестры? В деревне сейчас — ой! Как представлю… что Лейбманы с Россией сотворили… хочется с ножом выйти на большую дорогу!.. — Он выпил рюмку.
— А мне страшно, Сергей! Страшно!.. Ты знаешь, я не вернусь обратно… И не гляди на меня осуждающе… я не герой и не самоубийца! И потом, здесь цивилизация…
— Да! Цивилизация, — согласился Есенин, — она мне тоже нравится, но Россия — это… — он широко развел руками, — это же… Душа!.. Конечно, у нас нет небоскребов… пейзаж серый… но этот серый пейзаж, это небо родное взрастило Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского!
— Есенина, — шутливо вставил Кусиков его имя в число великих россиян.
— И тебя тоже взрастило… А ты? Эх, ты!..
— А я не великий, Сережа! И хватит об этом. У каждого своя дорога. Давай еще партию?
— Разливай! — грустно согласился Есенин. Хмель снова овладел им. Он вспомнил про Дункан, и смешанное чувство тревоги, ревности и вины заскребло у него на душе. И, словно прочитав мысли друга, Кусиков сказал, разливая без разбора по рюмкам остатки водки и коньяка: «Отоспимся! Пансион здесь тихий, Айседора тебя не найдет…» Последние слова рассмешили Есенина: «Это она меня не найдет? Она меня везде найдет! Ей в ГПУ работать надо!» Упоминание о ГПУ вновь повергло его в уныние.
— Давай споем, Сандро, мою любимую, — попросил Сергей и, запрокинув голову на спинку кресла, запел:
Сандро тоже подхватил хорошо знакомую ему песню. Где-то внизу послышался громкий стук в дверь, затем гневный голос Дункан:
— Езенин! Я знаю, ти здесь! Ти здесь с этой шлюхой, Кинел! Скажите мне, где он, или я сейчас же разнесу весь ваш дом!!!
Есенин захохотал:
— А ты! Не найдет она тебя, не найдет! Вот она, Изадора Есенина! Иди встречай, чего испугался?
— Картина Репина «Не ждали!». Слава богу, Лина ушла, а то бы… — Сандро выпил для храбрости рюмку водки и с криком: «Иду! Иду! Изадора!» — вышел в прихожую. Щелкнул замок отпираемой двери. Кусиков отступил, впуская разъяренную Дункан, и тут же получил увесистую оплеуху.
— Ти подлец, Кусиков! Сводня! Где?.. Где эта шлюха? Я ей все волосы выдеру! — Она оттолкнула Сандро и ринулась в гостиную. Есенин, уже привыкший к подобным вспышкам бешеной ревности жены, невозмутимо продолжал сидеть в кресле, сложив руки на груди и вытянув ноги.
— А-а-а! Ти здесь?! Езенин! Кобель! А-а-а! — С отчаянным воплем она сдернула скатерть со столика. Рюмки, бутылки, пепельница… все полетело на пол. Схватив шахматную доску, она запустила ею в трюмо. Зеркало с ужасным звоном разлетелось вдребезги.
— Так его! Так! Круши все, Изадора! Круши! — веселился Есенин. Дункан бросилась в спальную. Открыла стенной шкаф, заглянула под кровать, в ванную. Не найдя соперницы, сразу сникла.
— No body?! Кинел нет?! Найн! — с чувством непоправимой беды вернулась она в гостиную. Увидев разбитое зеркало, ужаснулась.
— Oh, my god! Что я наделала?!.
— Ты что, Изадора? Что с тобой? — ласково спросил Есенин, а в душе уже закипела злоба. — Может, обидел кто? Может, Зингер тебя не удовлетворил? А? — безжалостно хлестнул он ее по щеке. Но Дункан сделала вид, что не поняла мужа.
— Ты ушел с Кинел… мне Детси сказала… — пролепетала она тоном провинившегося ребенка. — Ти разлюбил Изадора? — Слезы градом полились у нее по щекам. — Ти бросил Изадора?! Yes?!
— Айседора! Клянусь вам! — Кусиков крадучись вошел в комнату. — Никакой Кинел здесь не было и в помине… Мы с Сергеем всю ночь были вместе… играли в шашки и пили! Сергей мне новую поэму читал… «Страну негодяев».
Дункан не поверила ни единому его слову. Она резко обернулась к Сандро, гневная, глаза расширены, голос сел до хрипоты.
— Составьте с хозяином счет, я все оплачу! — кивнула она на учиненный ею разгром.
— Как скажете, — смиренно поклонился Кусиков и, кивнув Есенину, вышел.
После его ухода воцарилось долгое напряженное молчание. Айседора была убеждена, что Лина Кинел ночевала здесь, — она видела смятую постель в спальне, и в воздухе витал тонкий аромат духов.
За собой же она не чувствовала вины. Ночь, проведенная с Зингером, не считалась. Это было сделано во имя обещанных денег, которые крайне необходимы им с Есениным, и это оправдывало ее в собственных глазах… А вот его измена — совсем другое! Когда дело касалось Есенина, тогда заканчивалась великая танцовщица и появлялась обыкновенная баба — вздорная и неумная. Она и внешне сразу менялась: ярость, подобно пламени, сжигала в ней ее необыкновенную женственность!
Первым нарушил молчание Есенин:
— Мы теперь втроем будем жить? Как Маяковский с Лилей Брик и ее мужем? И мы — Есенин, Зингер и Дункан?!
Взгляд его потемневших глаз был непреклонен, насмешлив и даже презрителен, а голова откинута на спинку кресла. Айседору не интересовала интимная жизнь Маяковского, как и имя Лили Брик ей ничего не говорило, но, услышав: «Дункан, Есенин, Зингер», она замерла, губы ее задрожали. Скорее чутьем, а не умом она поняла, что еще немного — и случится непоправимое. Плечи ее опустились, голова склонилась, и волосы рассыпались, скрывая глаза. Она боялась показать то отчаяние, которое было в ее душе. Дункан молча встала перед Есениным на колени. Она находилась в таком мучительном напряжении, что, казалось, и не дышала совсем, ожидая его приговора. Потеря Есенина была для нее равносильна смерти, и Есенин понял это. Острое чувство жалости к этой женщине, такой одинокой и несчастной, победило в нем
