дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.
Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые и ясные состояния: смерть и рождение, спокойствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опираясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смущало, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза — дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъективной?
Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.
Потом к сельсовету подкатила грузовая машина — старый колхозный «ГАЗ-53». В ее кузове шумели, горланили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычову, с красным от злости лицом.
— Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! — громко крикнули с улицы.
Я узнал одну из моих помощниц — Любу Коробову. Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами- дружинниками держала за руки жену моего предшественника, поливавшую их отменной руганью.
— Вот, задержали с поличным! — сказала Люба.
— Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снесла! — крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.
Вокруг засмеялись.
Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!
— У-у, кирпатая! — зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку. — Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!
Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.
— Сычова, прекратите ругаться! — строго сказал я.
— Чего она хватает! — огрызнулась та. — Пусть у завфермы спросит — мои это яйца, на трудодни…
— Врет, — перебила дружинница, — ворованные.
— Ах ты, шалава степная! — заорала Сычова.
— Прекратить! — рявкнул я. — Вы, гражданка Сычова, не имеете права оскорблять представителя власти.
— В гробу мы видали таких представительниц… Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.
То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.
— Пройдемте, — кивнул я на дверь сельсовета. — Разберемся в спокойной обстановке.
— Пусти, говорю! — рванулась снова Сычова.
— Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет, — спокойно сказал я.
Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заметил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.
Вместе с нами в комнату милиции набилось еще человек шесть колхозниц, ехавших в машине.
— Садитесь, — предложил я всем.
Станичники расположились, кто на стульях, кто на диване. Лишь одна Сычова потопталась на месте, но не села.
— Не может она сесть, — хихикнула одна из колхозниц.
— Почему? — строго спросил я.
— Боится, что яйца раздавит, — не унималась колхозница под смешки присутствующих.
— Отставить шуточки, — остановил я их и спросил у Любы: — Расскажите, как все произошло. С чем вы ее задержали?
— С яйцами, — ответила девушка.
— Где они?
— Под кофтой, — сказала девушка. — А вы отвернитесь, Дмитрий Александрович… И вы, ребята, что уставились?
— Пошли, выйдем, — предложил я дружинникам.
Мы вышли в коридорчик. Парни хихикали, перемигивались. Я видел, что им очень хотелось бы поскорее отсюда удрать. В станице их теперь засмеют: с бабой связались, да еще при каких обстоятельствах.
— Можно! — крикнула Люба.
На столе, на газете, высилась внушительная горка яиц, грязных, в курином помете. Несколько штук было раздавлено. Белая скорлупа заляпана белком и желтком.
Нарушительница сидела на диванчике, запахивая кофту, чтобы скрыть желтые разводы.
— Сорок четыре — это же надо ухитриться!
— Мне их выписали на трудодни, — мрачно твердила Сычова. — Спросите у завфермой.
— А почему тогда вы прятали их за пазухой? — спросил я.
— Не прятала. Сумку дома забыла… — отвечала она уже не так уверенно.
— Гражданка Сычова, давайте лучше начистоту. Вы эти яйца украли?
Она посмотрела на меня с ненавистью.
— Я спрашиваю, — повторил я.
— Не буду я тебе отвечать. Как бы ни сказала, все равно в каталажку меня отвезешь.
— Если надо будет, отвезу.
— Это тебе как маслом по сердцу, — ухмыльнулась она. — Погоди, мы на тебя управу найдем…
— Давайте не «тыкать», — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться.
— Завидуешь, — не унималась Сычова, — завидуешь, что у моего мужа был авторитет, а у тебя нету… Девок в свою компанию тащишь! — Она указала на Любу. — Знаем, для чего ты с ней в физкультурном зале запираешься…
Люба Коробова смотрела на нее, расширив глаза. — Сычова, не забывайтесь! — задохнулся я.
— Я тебе отвод даю. Имею право! — вдруг закричала она во весь голос. — Отвод даю! Граждане, товарищи, он меня специально засадить хочет! Интерес у него есть… — Протянула она руки к присутствующим: — По закону он не имеет права, Митьку извел…
— Маша, Маша, не лезь в бутылку, — загомонили разом колхозницы.
— Напортишь себе!
— Так накадишь, что святых задымишь…
— Опамятуйся, дура!
— Все, поговорили! — сказал я громко. В комнате наступила тишина. — Будем составлять протокол.
Крик Сычовой сменился рыданиями. И пока женщины успокаивали ее и отпаивали водой, я стал выяснять у Любы, как все произошло.
Дружинники, оказывается, караулили несколько дней. Все больше утром и вечером, после окончания работы птичниц. Но впустую. Несколько работниц попались с яйцами. Но это был пустяк: два-три яйца всего.
А сегодня днем идут они по дороге от птицефермы. Люба сразу заприметила, что впереди шагает Сычова. Да как-то не так. Руки неестественно растопыривает. Нагнали они ее, нарочно разговорились. Сычова все старалась отстать. Тут как раз проезжала машина с колхозниками в центральную усадьбу.
