— Что ж, верно. А почему же вы поссорились?
— Дима, честное слово, это совсем-совсем другое.
— Давай предположим, — поднял я руку, — ему не хочется, чтобы ты скакала на Маркизе…
— Опять ты за свое…
— Не перебивай, — попросил я. — Скажи честно, мог он угнать его?
Лариса молча опустила голову.
— Может, не с преступной целью? — попробовал я смягчить вопрос.
Она подняла на меня умоляющие глаза и тихо сказала:
— Давай больше не будем говорить ни о Маркизе, ни о Сергее?
Я вздохнул.
Разговор оказался бесплодным.
— Почему ты никогда не говорила, что у бабки Насти есть сын? — спросил я после некоторого молчания.
Лариса печально вздохнула:
— Нет у нее сына. Одинокая она.
— Как нет? — удивился я.
— Нет. Было два. Один погиб на фронте, другой — нечаянно подорвался на мине.
— Постой, постой. А Толик? Я же сам видел, она ему рубашку приготовила…
— Вот-вот. Это какой-то ужас! Она разговаривает с ним, спать укладывает, зовет обедать, рассказывает ему что-то… Понимаешь, ей кажется, что он живой.
— Значит, она того?..
— Самое удивительное, что бабка Настя во всем другом совершенно нормальная. Добрая, заботливая.
— И все-таки… Каждый день слышать, как разговаривают с мертвым. — Я вспомнил наш разговор с Самсоновой. По спине поползли мурашки.
— Привыкла. Теперь не замечаю.
— И когда же это случилось с ее сыном?
— В сорок третьем. Мальчишки возвращались с речки, с Маныча. Толик наскочил на мину. Ему было четырнадцать лет.
…Мы возвращались с Любой домой в конце рабочего дня. У меня все не шел из головы разговор с Ларисой.
Почти тридцать лет прошло с окончания войны. Но эхо до сих пор доносит до нас ее отголоски. Я видел инвалидов Великой Отечественной — без руки, без ноги, слепых, со страшными ранами. Но рана, которую носит в себе тихая баба Настя, потрясла меня больше всего.
Бедная старушка… Может быть, ее нереальная реальность — ее спасение? Может быть, она помогала ей вставать каждое утро, чтобы прожить день? Наверное, это была единственная надежда, единственное возможное ощущение в жизни. И отними у нее его, все рухнуло бы, разбилось, и осталась эта настоящая реальность, в которой бедная бабка Настя наверняка не смогла бы жить…
От этих раздумий оторвала меня Люба Коробова.
— Дмитрий Александрович! — прокричала она из коляски, перекрывая шум мотоцикла и встречный ветер. — Отпустите меня из дружины!
— Почему? — крикнул я.
— Слышали, что Сычиха про меня плела? При всех…
— Не обращай внимания.
— Не она одна. И другие, я знаю.
— Уйдешь, будут говорить, что правда это… Дескать, застыдилась.
— Вы так думаете?
— Так.
Километра через три она опять:
— Все равно не нужно это.
— Ты о чем?
— Дружинников, говорю, не нужно. Я в «Литературке» читала, как один врач, которого обвинили в трусости, когда он не стал связываться с хулиганами, сказал, что это дело милиции…
— Я не читал. Есть такие люди — моя хата с краю.
— Нет, дело не в этом. Он, этот врач, объяснил так: когда он делает операцию, то никому не позволяет ему помогать. Можно напортить. Так же и в борьбе с преступниками и хулиганами. Тоже пусть занимаются люди, имеющие соответствующую профессию.
— Наверное, что-то не так.
— Так. Именно так, — повторила Люба.
— Дружины нужны. Конечно, для определенных целей. Они ведь не подменяют собой милицию…
Наша беседа оборвалась. Разговаривать при езде было очень трудно.
Я подумал, может быть, тот врач кое в чем прав. Взять хотя бы задержание преступника. Столкнись, например, Люба Коробова с вооруженным бандитом, он же ее в два счета отправит на тот свет. Что в этом хорошего заведомо гробить человека?
В школе милиции нам говорили, что было одно время, когда милицию резко сократили, уповая на отряды дружинников. Из этого ничего хорошего не вышло. Профессия наша как у всех — недоучки и самодеятельность вредят делу. А с другой стороны, я ведь не мог бы со всем справиться один. Просто времени и рук не хватило бы. И с основной работой, и со многим другим. Сычиха, Славка Крайнов, порядок в клубе, праздничные гуляния… Лучше не перечислять. Нет, без дружины нельзя.
— Домой? — спросил я у Любы возле церкви, маяком возвышающейся на окраине Бахмачеевской.
— Я сама дойду, спасибо.
— Сиди.
Я проехал мимо своего дома, сельсовета в другой конец станицы.
— Насчет дружины не отступай, — сказал я девушке на прощание. — В жизни может пригодиться…
Скорее домой! Раздеться, окатиться водой из умывальника. Сочинить глазунью из пяти яиц с салом и с помидорами. И макитру молока!
Навстречу мне с завалинки вскочила заплаканная Зара.
— Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович… — Она захлебнулась слезами.
— Что случилось?
— Ой, чоро чаво, чоро чаво![10]
— Что-нибудь с Сергеем?
— Бедный сын мой! Убили его! Коройовав,[11] это Васька! — Она подняла руки к небу и погрозила кому-то. — А дел те марел три годи![12]
— Зара, я же не понимаю по-вашему!
— Кровь… Я сама видела кровь! Чоро чаво!
— Где кровь?
— Там, там… Славка нашел.
Я развернул мотоцикл, посадил в коляску причитающую на своем языке Зару и с бешеной скоростью помчался в Крученый.
А что, оказывается, случилось? Славка выгнал сегодня стадо в степь, километров семь от хутора. В полдень, расположившись на отдых во время водопоя, он наткнулся на засохшую лужу крови.
Парнишка испугался — и бегом к Денисовым. Его страх можно было понять. Таинственное исчезновение Сергея, слухи, расползающиеся по колхозу, пропажа Маркиза…
Предусмотрительный пацан воткнул на том месте палку с белой тряпицей, и мы приехали туда, не блуждая.
Возле палки лежала Славкина сумка от противогаза. Значит, он был где-то рядом.