стоит на коленях старуха, в то время как дети стараются отводить глаза в сторону и от этой сцены и от криков женщины. Эрнеста подташнивает, но помочь ничем нельзя, пока не кончатся роды, а может, нельзя и потом.
Мужчина продолжает идти, смотрит вперед сквозь дождь и говорит: «Жена знает, что я трус. Я прятался под пирсом. Собирался их бросить».
Эрнест кивает и, подняв глаза, обнаруживает, что они подходят к мосту через реку — деревянную конструкцию, которая, несмотря на кажущуюся хрупкость, выдерживает огромный вес — телег, волов, верблюдов, множество тел, — и все это словно застыло.
Впереди, поверх голов людей, он видит изящные белые шпили мечети, минареты, вырастающие из желтой грязи, — все это никак не связано с тем, что происходит на дороге, — с этой слякотью, визгом, трусостью и дождем. В кармане его куртки лежат вдвое сложенный синий блокнот и два карандаша. Бумага промокла, это ясно — можно не смотреть, но он все равно не стал бы сейчас писать. Сегодня вечером он отправит материал из гостиницы, если ту не смоет дождем. А теперь все, что он может, — это смотреть, сохранять спокойствие и не отводить глаза.
Проходит неделя, и ему кажется, что он никогда нигде больше не был. Это одно из многого, что делает с человеком война. Все увиденное вытесняет людей и ситуации из предыдущей жизни, и уже не вспомнить, почему они так много значили. Не важно, солдат ты или нет. Результат один.
Он спит на койке в гостинице города Адрианополя, завернувшись в грязное одеяло, весь в язвах от укусов вшей. Дни он проводит в разговорах с беженцами, написании репортажей, которые отсылает в «Стар» и «МСН» (Международная служба новостей) под именем Джон Хэдли. Иногда он измучен настолько, что посылает один материал дважды. Ему плевать — пусть увольняют. Но сначала его надо найти, а он — нигде.
Когда наступает вечер, он идет в бар, там видит очень смуглую молодую армянку с синяками под глазами в цветастом платье, подпоясанном у талии. Под тканью угадываются очертания ее груди; ему хочется дотронуться до девушки, и все вдруг кажется простым. К девушке подходит английский солдат, обхватывает ее за талию, она улыбается. Тут Эрнест бросается вперед и бьет солдата. Ему этого совсем не хочется. Он просто знает: если хочешь получить девушку, надо действовать. Сами они никогда не подходят, да и зачем им это? Он чувствует, как его кулак касается челюсти солдата, и тот откидывается назад. Сам он ничего не ощущает. Солдат падает на одно колено, но быстро поднимается, глаза его расширены и пылают гневом. Он наносит ответный удар, но не мгновенный и недостаточно низкий. На этот раз Эрнест бьет его в живот, и чувствует, что у мужчины перехватывает дыхание.
Девушка говорит что-то, чего он не понимает, но по звучанию это похоже на «довольно». Он берет ее за руку, и они уходят. Садятся в такси и молча едут к ней домой. Оказавшись в комнате, она развязывает пояс на платье и тянется к его ремню. Он отталкивает ее руки. Его правая рука в крови, но расстегнется он сам. Он садится на небольшой деревянный стул, притягивает женщину к себе, чувствуя, как грубо и услужливо она его оседлала. Двигая ее на себе как куклу, он знает, что все делает правильно, — это единственный способ осознать, что он жив, по крайней мере сегодня. Первый раз все происходит быстро, он стонет. Он остается с ней до утра, в ее грязной постели, а уходя, оставляет на вырванном из записной книжки листке адрес своей гостиницы и два американских доллара. Возможно, он никогда не увидит ее снова, поэтому будет правильно поступить именно так. У него еще есть деньги, так что, может, если они еще встретятся, он не будет чувствовать себя больным, и все получится лучше и как-то ему поможет.
Он выходит на улицу, еще очень рано и довольно прохладно, и дождя пока нет. Возвращаясь в гостиницу, он думает: ну вот ты и сделал это. Теперь поздно что-нибудь менять, да ты и не стал бы. Придется вспомнить об этом позже при встрече с женой — тогда тебе захочется скорее умереть, чем сделать ей больно. Запомни, никто не заставляет ничего тебя делать. Все решаешь и делаешь ты сам, и потому сожалеть не о чем.
Опять пошел дождь, мелкий, он приятно моросит, просачивается сквозь ткань рубашки и брюк. Эрнест идет по грязной дороге, с двух сторон на него давят небольшие постройки, а в голове опять единственная реальная мысль: другого мира нет. Какое имеет значение, убьет ли твоя измена жену, если жены у тебя нет? И Парижа нет, и всего остального. Ты можешь снова встретиться со смуглой девушкой. И опуститься можешь, и смердеть, вызывая отвращение, — ведь другого мира нет.
19
После его отъезда меня обуяла печаль, грызли чувство вины и жгучая ненависть к себе. Взгляд мой упал на полку с бутылкой виски, я даже взяла ее в руки и подержала немного, но потом поставила на место. До обеда нельзя. Больше так делать не буду. Вместо выпивки приготовила кофе, очистила апельсин, стараясь не думать, как он там, в поезде. По меньшей мере два дня он будет в пути, а потом окажется в другом мире, и очень опасном. Все, что я могла, — это не терять надежды, что с ним все в порядке и что связующая нас нить достаточно крепка и не позволит случиться несчастью.
За исключением двух неразборчиво написанных еще по пути в Турцию открыток, я ничего о нем не знала и ругала телеграф, не желая думать, что его молчание связано с чем-то другим. Когда через две недели в «Стар» вышел его первый репортаж и я узнала, что, кроме насилия, там вдобавок начались эпидемии холеры и малярии, мне стало еще хуже; прочитав репортаж, я сожгла газету и пошла гулять.
Мари Кокотт приходила каждый день.
— Вам нельзя валяться в постели, — сказала она, принесла фартук и надела на меня поверх халата. Вдвоем мы приготовили говядину по-бургундски, рагу из телятины под белым соусом и рагу из бобов с птицей — все было очень вкусно, но я не могла заставить себя есть.
Приходил Льюис Галантьер, он сидел за нашим ужасным обеденным столом и пытался вытащить меня в «Мишо».
— На этой неделе у Джеймса Джойса прибавилось еще шесть детей. Все они там, едят в огромном количестве баранину и извергают молоко через нос. Неужели вы не хотите увидеть это своими глазами?
Я выдавила из себя улыбку, надела пальто и туфли — самые модные.
— Пойдем, посидим поблизости, за углом. «Мишо» пока отложим, хорошо?
— Ваш покорный слуга, мадам.
Ни Льюису, ни другим я не рассказывала, как плохо мы расстались с Эрнестом. По утрам я писала письма и лгала Грейс и Кларенсу, что все у нас замечательно. Репортажи Эрнеста, писала я, «Стар» принимает на ура, его ждет великолепная карьера. Я не рассказывала, что недавно он решил разорвать эксклюзивный контракт с газетой и писал репортажи под псевдонимом для «МСН». Все это делалось под большим секретом, приходилось прибегать ко лжи, когда горячий материал появлялся в «МСН» раньше, чем его «эксклюзивные» статьи в «Стар». Эрнест уверял, что ради денег стоит так поступать. Он договорился со своей совестью. Эрнест стремился пробиться в жизни любой ценой.
Но подобные мысли ни к чему не приводили. Только возвращали к виски, поэтому я прогоняла их, откладывала стопку писем и шла пешком в Люксембургский музей смотреть Моне. Там я стояла и любовалась ярчайшими пятнами его лилий, прелестными пурпурными отблесками на воде и старалась не думать ни о чем другом.
В конце октября рано утром Эрнест сошел с поезда на Лионском вокзале. Вид у него был такой, словно он участвовал в жуткой драке, где его сильно поколотили. Он был слаб, истощен, его трясло от малярии. Потерял он фунтов двадцать, а то и больше, я с трудом его узнала. Шагнув вперед, Эрнест рухнул в мои объятия. Дома над тазиком я мыла шампунем его волосы, кишащие вшами.
— Прости меня за все, Тэти, — сказала я, когда он закрыл глаза.
— Не будем об этом говорить. Теперь все это не имеет значения.
Я взяла ножницы и очень коротко его подстригла, а потом принесла лампу, чтобы лучше видеть, и по одной выбрала оставшихся вшей. Затем натерла все его тело кремом и помогла лечь на свежее, чистое белье, на котором он проспал двадцать четыре часа. Когда же проснулся, я принесла яйца, тосты, ветчину и
