чувствительность.
— Интересно, как это происходит. Я говорю о любви. — Она провела рукой по волосам, которые идеально выглядели.
— А разве у тебя с Паундом ее нет?
— Конечно, нет. — Она засмеялась с легким придыханием. — Мы имеем то, что имеем.
— Не понимаю.
— Я тоже не совсем понимаю. — Она засмеялась безрадостным смехом, а потом замолчала, взбалтывая напиток.
В октябре стояла прекрасная погода, и, понимая, что холода и слякоть не за горами, мы наслаждались жизнью, чувствуя себя счастливыми и сильными. У Эрнеста ладилась работа над повестью о Нике Адамсе и новыми рассказами, и он так хорошо видел конечный результат, как будто книги были уже написаны. В нашем кругу никто не сомневался в его успехе, считая это только вопросом времени.
— Ты создаешь нечто новое, — как-то сказал ему Паунд в своей студии. — Не забывай об этом, когда оно станет приносить муки.
— Только ожидание приносит муки.
— Ожидание дает возможность удалить лишнее. Это важно, а творческие муки помогают развитию.
Эрнест запомнил эти мудрые слова, как и все, что говорил Паунд.
Вскоре в конце дня свет на улицах стал более скудным, быстро тускнел, и мы задумались, хватит ли нам сил вынести долгую зиму.
— Я подумываю, не написать ли Агнес, — сказал Эрнест однажды вечером. — Эта мысль пришла мне в голову еще в Милане. Ты не возражаешь?
— Даже не знаю. А для чего тебе это?
— Ни для чего. Пусть знает, что я счастлив и вспоминаю ее.
— И что твоя карьера развивается, как ты и предвидел.
Он улыбнулся.
— А это на закуску.
— Отправляй свое письмо.
— Уже отправил, — сказал он.
Я почувствовала, что ревную.
— Ты был так уверен в моем согласии?
— Возможно. В противном случае я сумел бы тебя убедить, что все в порядке. В конце концов, это всего лишь письмо, а мы принадлежим друг другу.
— Как раз это на днях говорила Шекспир.
— Шекспир? Что она знает о любви?
— Может быть, больше нас, потому что у нее самой любви нет. Она в ней не купается.
— Вот почему я не могу сейчас писать о Париже: всюду любовь.
— И потому пишешь о Мичигане.
— Он так близко. Словно я оттуда и не уезжал. — Открыв записную книжку, лежавшую перед ним на столе, он перечитал сделанное за день. Его рука лежала на страницах, пальцы касались предложений, написанных решительным, наклонным почерком. — Но это не настоящий Мичиган. Его я тоже выдумал, и это самое лучшее.
На письменный стол он прикрепил голубую карту северного Мичигана, где были все нужные поселения — Хортон-Бей, Питоски, озеро Валлон, Шарльвуа, — именно те места, где с ним (а также с Ником Адамсом) произошли важные события. Эрнест и Ник — разные люди, но они знают много одних и тех же вещей: где и когда можно найти отяжелевших от росы кузнечиков для наживки, какие есть течения и как по ним понять, где клюет форель. Они знают, как в ночной тиши рвутся минометные снаряды и каково это видеть, как стало выжженным и опустело место, которое уже успел полюбить. С головой у Ника не все в порядке, и в двухчастном рассказе «На Биг-Ривер» остро ощущается ни на минуту не покидающее его внутреннее напряжение, хотя Эрнест нигде не говорит об этом прямо и никак не определяет его состояние.
— Мне нравятся твои рассказы о Мичигане, — сказала я.
От света фонаря на столе он сощурился, чтобы посмотреть на меня.
— Правда?
— Конечно.
— Иногда я задаю себе вопрос: хочешь ли ты, чтобы я продолжал писать? Мне кажется, ты чувствуешь себя одинокой.
— Не твоя работа причина моего одиночества, а твое отсутствие. Ты уже давно не пробовал писать здесь, дома. Может быть, теперь это получится, и я смогу тебя видеть. Я не стану говорить или еще как-то беспокоить тебя.
— Ты ведь знаешь, мне нужно уединение, чтобы работа шла. — Эрнест закрыл записную книжку, положил сверху карандаш и стал катать его вверх-вниз по книжке. — Я должен быть один, когда пишу, но, будь я по существу один, ничего бы не получилось тоже. Я должен уходить отсюда и возвращаться, говорить с тобой. Только это делает мою работу настоящей и дает силы ее продолжать. Ты меня понимаешь?
— Думаю, да. — Я подошла к нему сзади, положила голову ему на плечо и потерлась лицом о шею. Но на самом деле я не понимала, не до конца понимала. И он это знал.
— Возможно, никто не сможет понять, что чувствует другой.
Я выпрямилась и отошла к окну, за которым лил дождь — на подоконнике образовалась лужица.
— Я стараюсь.
— Я тоже, — сказал он.
Я вздохнула.
— Наверное, дождь будет идти весь день.
— Не обольщайся. Будет идти месяц.
— Может, все-таки нет.
Он улыбнулся.
— Ты права, малыш. Может, и нет.
21
Незадолго до Дня благодарения «Стар» послал Эрнеста на мирную конференцию в Лозанне, где должен был разрешиться территориальный спор между Грецией и Турцией — тот, что породил кровавый конфликт в Смирне и способствовал тому, что последние три года представители обеих наций убивали друг друга. Когда пришла телеграмма, я заметила, что Эрнест нервничает. Он не сразу ее открыл, и я понимала почему. Нельзя было допустить такой схватки, как в прошлый раз. Мы могли ее не пережить.
— Лозанна, — произнес он наконец. — Деньги у нас есть. Поедем вместе.
— Необязательно, — сказала я. — Все будет хорошо.
— Нет, — возразил он. — Я хочу, чтобы ты поехала.
Его настойчивость успокоила меня, и я согласилась, но к отъезду свалилась — отчаянно болела голова. Я ничего не могла есть — меня тут же рвало. Было решено, что Эрнест поедет один, а я присоединюсь к нему, когда смогу. Так случилось, что в это время в Париже находилась моя старая подруга Летиция Паркер из Сент-Луиса, она вызвалась навещать меня и заботиться обо мне. Все будет не так, как во время его поездки в Турцию или даже в Геную.
К началу декабря я почувствовала, что могу ехать, и радостно начала собирать вещи, зная, что после окончания конференции мы поедем кататься на лыжах в Шамби, там же проведем Рождество в обществе Чинка, а потом отправимся в Италию и Испанию. Учитывая все это, нас не будет в Париже месяца четыре, и значит, мы надолго распрощаемся с холодом и сыростью. И хотя я пролежала в постели целую неделю и
