вызывающим тоном выкрикнул: «Когда вы о своих альфа да фи говорили, я молчал, так дайте же мне теперь о нефтяном деле говорить!» Дмитрий Иванович снова смолчал. Рагозин продолжил свою гневную тираду, пока не выговорился до конца: «Нам все говорят: ничего вы не понимаете, ничего не умеете. Да мы не о тех будущих знатоках говорим, которые пишут на бумаге, мы о себе, дураках, говорим. Ведь если мы к каждому аппарату по профессору поставим, так этого никакая промышленность не выдержит». Дмитрий Иванович опять не промолвил ни слова, хотя внешне казался вполне довольным. На следующий день его спросили, почему же он смолчал.
И всё же этот, по свидетельству В. Е. Тищенко, единственный на его памяти случай, когда Дмитрий Иванович сдержался, представляется труднообъяснимым. Ведь известно, что Менделеев в свое время так рявкнул на самого генерала Гурко, что всемогущий петербургский генерал-губернатор чуть не впал в ступор. Это случилось, когда Менделеев вызвался сопровождать к Гурко своего более мягкого друга, ректора университета А. Н. Бекетова. Генерал встретил профессоров криком, угрозами свернуть весь университет в бараний рог — и тут же был осажен политически неблагонадежным профессором Менделеевым:
Возможно, теперь Менделеев думал совсем о другом — дело было в декабре 1886 года, когда он с тревогой ожидал третьих родов Анны Ивановны, в результате которых на свет появились близнецы Мария и Василий. Возможно также, что ученый не вступил в свару, поскольку чувствовал себя победителем в споре и был уверен, что его доводы значительно более убедительные и налога, скорее всего, не будет, что он уже победил этот выгодный толстосумам налог, как в свое время победил откупа и акциз. А может, он впервые в жизни был поражен видом богатых, солидных людей, которые открыто врали из-за денег, и понял, какие потоки грязи будут вылиты на него в ближайшие годы?
Разрозненных, не способных к коллективной защите своих интересов, не конкурирующих, а враждующих между собой русских нефтепромышленников в том же году начнет вытаскивать из нефтяной трясины банкирский дом Ротшильда, который купит дышавшее на ладан Каспийско-Черноморское нефтепромышленное общество и вольет в него шесть миллионов рублей. Владельцы скважин получат возможность брать большие кредиты под низкие проценты и обязательство передавать Ротшильду весь керосин для комиссионной продажи. На рельсы Закавказской железной дороги встанут три тысячи новых вагонов-цистерн. Экспорт будет расти как на дрожжах, но, как всегда, недолго. Закавказская дорога начнет захлебываться (Менделеев это давно предсказывал и призывал строить вторую ветку). В это же время, в конце восьмидесятых, беспредельно вырастет недовольство бакинских магнатов успехами Ротшильда, которого, ясное дело, будут подозревать в желании скупить все бакинские месторождения. Дело дойдет до закона, ограничивающего права иностранцев в нефтяной отрасли. Снова воскреснут слухи о скором истощении бакинских промыслов, которые будут распускаться как российскими, так и американскими нефтяными воротилами.
Дмитрий Иванович и здесь не останется в стороне. Не одобряя импорта товаров, способных конкурировать с российскими, Менделеев будет энергично агитировать за приход в страну иностранных денег. Он обратится с открытым письмом к своим коллегам: президенту Лондонского общества химической промышленности Л. Монду и влиятельному в британских промышленных кругах ученому-механику В. И. Андерсону с доказательством лживости ряда наделавших шума статей. Он будет призывать не бояться операций с кавказской нефтью: «Ее достанет на весь свет, на все потребности». Его слова, конечно, стоили за границей очень дорого. Но остановить новый кризис Дмитрий Иванович будет не в состоянии. Правда, случится он в то время, когда нефтяное «волонтерство» Менделеева закончится. Он загорится новыми интересами.
В начале августа 1887 года Менделеев вновь садится писать завещание, заканчивающееся следующими словами:
Седьмого августа ожидалось полное солнечное затмение, в тень которого попадала территория от Восточной Германии до Тихого океана, включая всю Россию. Максимальное время полного затмения — почти две минуты — соответствовало широте и долготе станции Клин, недалеко от которой было расположено Боблово. По этому случаю в Клин со своей аппаратурой съехались немецкие, итальянские, английские и, конечно, русские ученые. Более всего наблюдателей интересовала солнечная корона, тот ореол нашего светила, который можно видеть только во время полного затмения и в котором тогдашние физики и астрономы искали разгадку тайны происхождения Вселенной. Воздухоплавательный отдел Русского технического общества совместно с военным ведомством планировал непосредственно перед затмением поднять на воздушном шаре одного или двух исследователей, с тем чтобы они могли достичь верхнего уровня облаков и без помех выполнить там астрономические исследования. Для этой цели выделялся военный аэростат с обслугой. Первым, кому прислали предложение полететь, был Д. И. Менделеев, что выглядело вполне естественно, поскольку он являлся не только самым авторитетным специалистом в области аэродинамики, но и энтузиастом воздухоплавания, инициатором сбора денег для постройки воздушного научного судна. Менделеев немедленно согласился и сразу же внес коррективы в подготовку полета. Надувать шар и взлетать первоначально планировалось из Твери, но Дмитрий Иванович потребовал, чтобы старт был перенесен в Клин, а довольно тяжелый наполнитель шара, светильный газ, был заменен на водород, подъемная сила которого в десять раз больше. Он же, прекрасно зная весь небогатый воздушный парк русской армии, потребовал прислать новый аэростат французской постройки под названием «Русскiй», каковой и был ему беспрекословно предоставлен вместе с обученной командой под руководством молодого лейб-гвардии поручика А. М. Кованько, уже довольно опытного аэронавта. В корзине аэростата должны были разместиться Кованько, Менделеев и руководитель воздухоплавательного отдела Русского технического общества С. К. Джевецкий. Но уже на стадии наполнения снаряда газом (процесс занимал более суток) стало ясно, что в условиях сырости и постоянного дождя аэростат не сможет поднять троих. Тогда Джевецкий, не желая сорвать полет самому Менделееву, принимает решение подниматься в Твери на обычном шаре Русского технического общества.
За два дня до полета Дмитрий Иванович примчался в соседнее с Бобловым Никольское, где в имении графа А. Олсуфьева ожидала затмения экспедиция Российского физико-химического общества во главе с профессором Н. Г. Егоровым, физиком и специалистом по спектроскопии. Погода была ужасная, небо всё время скрывали тучи, из которых то и дело на землю обрушивались потоки воды. Дороги были размыты, Дмитрия Ивановича всего забрызгало грязью, кроме того, он был расстроен тем, что по пути загнал лошадь — выехал на тройке, приехал на паре. Менделеев сообщил о своем решении лететь на аэростате и попросил снабдить его некоторыми инструментами и советами для правильного наблюдения. Коллеги сочли, что ученый подвергает себя большой опасности, и попытались отговорить его. Он отвечал, что боится лишь одного:
Почти всю ночь накануне полета Дмитрий Иванович мастерил угломер собственной конструкции, с помощью которого намеревался измерить солнечную корону, совсем не выспался, но в начале седьмого уже стоял рядом с аэростатом. Вместе с ним к месту старта прибыли друзья Константин Краевич и Илья Репин и
