создает ощущение полной к ней сопричастности. Что ни закат, Родина звонила мне в дверь и предлагалась обменяться на деньги. Расценки у нее были смешные. Моя Родина застряла в эпохе, запомнившейся тем, что ничего не было, но все было задарма. И, все такую же непрактичную, ее стали приводить ко мне поводыри, одетые в зеленую форму погранвойск. Как правило, Родина стояла на лестничной площадке за их спинами, конфузливо переминалась с ноги на ногу и ждала, когда стражи закончат торг. Если сделка не срывалась, Родина шагала ко мне в квартиру, материализуясь в виде мешка с цементом, или трех кг горбуши, или ящика собачьих консервов, или коробки пряников, или досок, или тюка стекловаты, или бог знает чего еще, всего и не упомнишь.
Трагизм моей ситуации заключался в том, что в большинстве случаев, несмотря на всю ее дешевизну, Родина была мне не нужна. Мне ее просто некуда было складывать. Если ее нельзя было съесть сразу, она пропадала, а если она изначально была несъедобной, то ее ждала подвальная судьба (или в лучшем случае — отдача в добрые руки). Что с нею делать, я не знала и, тем не менее, почти каждый раз лезла в кошелек за десяткой, полтинником или сотней — это смотря в каком объеме ее мне привели и смотря какая у меня на тот момент была платежеспособность.
Я боялась, что еще немного, и Родина займет всю мою жилплощадь, но не лазать в кошелек не могла. Невозможно было оставаться безучастной к Родине. Всякий раз, когда она сиротски мялась на лестнице, я была не в состоянии ее не удочерить: ведь если я откажусь, она достанется кому-то другому, кто, может быть, в сто раз хуже меня. Так что пусть уж я. Невозможно было оставаться безучастной к гололобым стражам-поводырям, томимым перманентным желанием нажраться с тоски, присущей всем охранникам, а уж охранникам самой Родины — тем более: это же какие масштабы и какая безысходность.
И находили сочувствие охранники. И почуявшая ласку Родина постепенно сужала ареал моего обитания.
А потом как-то враз все прекратилось. Видимо, остатки Родины сели под домашний арест. А я осталась с полным подвалом барахла.
Можно было раздать барахло бедным. Но на кой ляд бедному три ящика гвоздей? Я и сама всю дорогу довольно бедная, но гвозди мне не требуются.
Можно было бы сбыть генератор и стекловату за деньги. Но я не могла пойти на это никогда и ни при каких обстоятельствах. Я не могла продавать Родину. У меня, в отличие от ее стражей, была тоска совсем другого уровня и свойства и, стало быть, не имелось объективной мотивации, извиняющей подобного рода торговлю.
Да и не мешала мне стекловата, если честно. Я же не в подвале жила, в конце концов. Я жила в хорошей двухкомнатной квартире с окнами на Босфор. По соседству с Веркой, Надькой, Любкой и Родиной.
3
«Автор книги более 20 лет посвятил службе в уголовном розыске. Сюжеты его произведений взяты из жизни криминального города В. и работы уголовного розыска. Детективы написаны с присущим автору юмором. Автор ушел из жизни в возрасте 41 года», — так местное информагентство накалякало о Менте, приглашая на презентуху его книжки, изданной post mortem.
С Ментом мы пили шампанское по ночам на кладбище. С Ментом было уютно бояться: он был огромный и совершенно бесстрашный. Он приезжал ко мне на раздолбанном темносинем «цивике» и говорил: «Ну, куда поедем шампанское пить — на кладбище или в аэропорт?»
Мы садились в его «цивик» и ехали по моему выбору в одно из этих двух страшных мест. Чаще все- таки на кладбище, потому что ночных рейсов у нас тут практически нет, а самым любимым аэропортовским страхом у меня всегда было смотреть на взлетающие самолеты со стороны. Мы ехали на Артемовское кладбище, и я просила Мента остановить машину метрах в двадцати от, чтобы самой пройти эти сорок шагов до ближайшей оградки. Свет дальних «цибиковых» фар выхватывал из темноты встревоженные, заспанные портреты мертвецов, я, дрожа хвостом, шла к ним навстречу, а сзади, выдерживая ритуальные десять метров, чтоб дать мне возможность как следует набояться, шел Мент с двумя бутылками шампанского в руках.
Я прочитала анонс презентации и решила на нее не лететь. А если честно, то я опоздала: летала над местами, которые у меня связаны с Ментом, и забыла следить за временем.
Дело в том, что я до сих пор не знаю, бзик это был или что другое, но в той первой своей квартире балконом на асфальт и с дядей Борей за стеной я ужасно боялась жить. Окна выходили на разные стороны, и по ночам я скакала по квартире с охранными мыслями. Мне всю дорогу казалось, что ко мне лезут. Дом стоял сильно на отшибе, а рядом был овраг, в котором как-то раз нашли два трупа (один расчлененный). В конце концов Мент подарил мне обрез двустволки, заряжавшейся шестнадцатикалиберными патронами с дробью. На пленэре я как-то пробовала из этой штуки стрельнуть: по бутылкам не попала ни разу, зато фанерный лист 2x2 — в сито. Но, что примечательно, спокойней мне не стало. С обрезом я стала бояться, что он мне пригодится.
Мент учил меня, как затягивать труп убитого мною преступника ногами в квартиру, чтоб меня не посадили в тюрьму за превышение обороны. Попутно он наставлял, как вообще избавляться от трупов (яма с известью — самый доступный вариант). А еще мне надо было каждый день писать новое заявление в милицию, что я нашла на улице ружье и несу его добровольно сдавать, дата-подпись. Жизнь с обрезом оказалась очень хлопотной.
В итоге я отдала его назад Менту. Потому что однажды не ночевала дома, а, приехав утром, обнаружила выбитое окно и три каменюки на полу. Мент приехал, собственноручно вставил стекло и провел расследование. Оказалось, что накануне вечером две какие-то пьяные дуры перепутали окна: хотели разбить окно дяде Боре, а насвинячили мне. Я представила, что было бы, окажись я дома. И я, конечно, разоружилась, а вскоре переехала в другую квартиру — которую расхерачил утюгом мичман Гриша, — в квартиру почти в центре, но тоже балконом на асфальт.
Этот сказочный обмен устроил мне Мент. В квартире-почти-в-центре до меня жили воры, и он их поймал. Воры согласились на обмен со мной, потому что накануне украли в порту контейнер с кухонными плитами. Плиты Мент вернул на место, а воры переехали подальше от контролируемой им территории.
В новой квартире у меня была очень хлипкая дверь, двухмесячный щенок и — спасибо Менту — карабин «Сайга». Преступники обрезали мне кабельное телевидение, подумав, что это телефон (не было там никакого телефона), залепили глазок конфетной бумажкой, а сами стали взламывать соседскую квартиру.
Именно в тот день мне поставили решетки на окна и балкон, а дверь должны были поменять завтра. Время от времени преступники бились жопами о мою дрищёвую дверь, от чего она вгибалась внутрь.
Убрать с балкона за правоохраной я не могла. Я с «Сайгой» в руках тряслась от воров, но первая решила не нападать. Я вообще решила сделать вид, что меня нет дома и выключила везде свет. В довершение ко всему мой двухмесячный щенок внезапно захворал животом, и я до утра просидела в темноте среди говен, не выпуская оружия из рук. Утром Мент сказал, что надо было рывком открыть дверь, бабахнуть из «Сайги» по ногам преступников и спокойно ложиться спать.
В той же квартире у меня был газовый пистолет «Беретта», подаренный мне Ментом на день рождения. «Беретту» у меня украл один итальянец, который оказался югославом, и с тех пор оружия в доме я не держала, а Мент умер от сердца лет через семь после истории с последним пистолетом. К тому времени мы уже не слишком общались, а в день его смерти я вообще была московским политтехнологом в Сыктывкаре. Я узнала о смерти Мента из сообщения все того же информагентства города В. Впервые за весь Сыктывкар открыла сайт агентства и сразу увидела фотку Мента в траурной рамке.
Где его могила, я так и не узнала. Летала-летала над Лесным кладбищем, прочитывала надписи на памятниках, но знакомых ФИО не встретила. У журналистов бы спросить — они его любили; но я их не люблю. И не только за некролог, но и так, вообще, за журнализм.
Журнализм — это, конечно, не работа. Это сплошное блядство, а блядство очень, очень утомляет.
