Возвращенье на родину

— «Бревно!»

— «Барабан!»

— «Голова!»

Но я все-таки: закусив удила, устремлял наблюдающий взгляд в совершенно пустое пространство на три с половиной вершка от затылка его; он —

— привскакивал с кресла, перебегая от парты к окошку; и от окошка к доске; я же думал:

— «Ай, ай!»

— «Я-то нет!»

— «Размножается по ночам в переулках…»

— «И — ай! — кузмичится!» —

— Он, вскидывал изредка на меня перепуганный взгляд и грозился коричневым пальцем, повесив огромный, вороний свой нос; но, схвативши рукою соседа, — протягивал палец — в пустое пространство: на три с половиной вершка над его головой:

— «Посмотрите!»

— «Ай, ай!»

После этой бессмысленной дерзости, за которую выгоняют из класса, я взгляд опускал; только тут, увидав что я скинул с него уличающий взгляд, как тугую узду, принимался он мстить: он обмакивал быстро перо, начинал яро шарить по сальнику; на ужимку ответствовал я, высоко вздернув брови:

— «Что?»

— «Ну-ка?»

— «Попробуй».

А он, продолжая грозиться, перо опускал: единицы не ставил.

Сраженье выигрывал я.

Повторялись сраженья; и они состояли в нелепейших жестах и знаках, которые были совсем непонятны: мне, классу, ему! Я в себе открывал дарование: загонять в тупики Казимир-Кузмича; дарование это открылось внезапно, как средство защиты себя: —

— от чрезмерности ерунды латиниста, громящей мозг; отвечал не попытками я в ерунде разобраться, а — вяшщею ерундою, забившей во мне, как чистейший каскад вдохновенного творчества; я вливал в вереницу уроков латыни (до, ре, ми, фа, соль) пульсы жизни; и нотными знаками строились образы Иt'ок и cum'ов. Откидывал рой обессмысленных слов Казимир-Кузмича от себя, занимаясь делением: Казимир- Кузмича, предо мною стоявшего в форменном фраке, на… миф Казимир-Кузмича, сотворяемый мной; получалось великое множество единиц, или — особей, в ноликах: и — непрерывная дроби: —

— ноль-ноль-единица,

— ноль-ноль-еданица —

— росли; «кузмичились!»

. . . . .

Вот сон того времени: —

— спешно бегу по Девичьему Полю я к дяде Ершу, проживавшему там; но читаю я надпись, — не верю глазам: «Белллиндриково Поле» — отчетлива надпись; бегу я к зеленому домику; на железной дощечке стоит: Казимир Кузмич Пепп; я — звонюсь; «Казимир-Кузмичи» принимают меня; они — в обществе странных дел личностей; представляются личности;

— «Виндалай Левулович Белорог…»

— «Род занятий?»

— «Безрог…»

— Вот подходит Огыга Пеллйвич Акэ в сопровождении Дуды Львовича Уппло.

Я — думаю:

— «Странные личности!»

Но — доложили:

— «Окк Оккович Окк!»

— «Род занятия?»

— «Миус» — и «Казимир-Кузмичи» принялись объяснять: «миус» значит «нотариус» или, пожалуй, — «вампириус;» «архивариус» — уже не «миус…»

Ну — а «Акэ?» —

— Тут проснулся охваченный искренним сожалением, что проснулся, не дорасслушав, что значит «Акэ»: —

— Но какую же роль тут играл Казимир наш Кузмич, поселившися в домике на «Белллиндриковом Поле…»

Весь класс, осознавший мою все растущую власть над мучителем звучной латыни, избрал предводителем боя меня; Казимир Кузмич чувствовал, что весь класс, непонятно сплотясь вкруг меня, на него наступает: устроили раз мы концерт на гребенках и перьях; другой раз мы спрятали головы в парты при входе его; и раз — на доске написали: «Поля — Белллиндриковы.» И за эту нелепую надпись оставили всех нас: на час! Так уроки латыни, во время которых недавно еще мы дрожали, под партой крестя животы, превратили в уроки веселья и смеха; и мастерство странных дел просвело.

. . . . .

Мы знали: когда-то мучитель латыни был выгнан из класса; распространилась уверенность в нас, что побоится себя он подвергнуть вторично скандалу; и отношение с нами не станет натягивать, как тетиву напряженного лука; стрела полетит не на нас; так уверенность крепла; а я, как знаток странных дел, за собою повел гимназистов; и мы — ниспровергли латинское иго; тогда латинист заключил перимирие; переговоры велись чрез меня; с непонятною мягкостью обращался ко мне он; и часто мне льстил, я де — шельма: неглупая шельма. Но подкупы эти меня оставляли холодным; на торги не шел, но —

— восстание, ниспроверженье латинского ига, мне дорого стоило; чувствовал я в положении укротителя зверя себя; я прекрасно тогда понимал, что спокойствие наше — лишь поза спокойствия; стоило б мне, например, допустить в себе ложно построенный жест, — как опять попаду к Казимир-Кузмичу я в железное иго латыни; покроет меня он позором; коричневый палец опять застучит по холодному лбу; и дождями сквернейших отметок покроет мой бальник, взведя подозрение: в невероятно-позорном поступке —

— (в ту пору я видел гнуснейшие сны, где ко мне приходили из сумрака «Белллиндрикова Поля» какие-то незнакомцы — знакомые Казимиры Кузмича: —

— Желтороги, Двуроги, Безроги, Огыга Пеллевич Акэ и Окк Оккович Окк —

— предлагать недостойную сделку).

Сон

Вот — сон того времени: —

— вижу, —

— что я поднимаюсь по лестнице в комнату, где сохранялись швейцаром гимназия: инструменты, приборы, машина Атвуда, воздушный насос; и я знаю, что там приоткроется мне наконец сокровенная тайна учебного заведения нашего, или —

— мира явлений; —

— что тайна какая-то есть, это — ясно: давно убедился я в этом; давно убедился наш класс: «Казимир-Кузмичевские» странности следуют строгим законам невскрывшийся тайны; пробравшися в комнату, я подсмотрю сокровенную тайну: зачем «кузмичится» в великое множество особей он по ночам; и — почему выявляя свой сущностный лик отвратительной, гадкой улыбкой, зовет на простор «Белллиндрикова Поля» смешных проходимцев; и днем; из глубин на поверхности жизни, расставленной классами, он представляется: преподавателем П** заведения и виляет хвостами висящего фрака, —

— Уж я поднимаюсь по лестнице: сердце стучит; я — вбегаю в таимую комнату; вижу: сидит надзиратель, которого мы называем Лукой Ростиславичем; белую бороду клонит к учителю математики; и — гремит глухим басом: