— Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а — я-с… — лбом в бумаги; а пальцем — в ладонь:
— Знать не знаю-с!
Пристукнул; и — побагровел:
— Разговора такого и не было… Что-с?
— Точно так-с!
Сослепецкий вскочил — кругом марш: —
— «д з а н» —
— и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
— Генерал — Бидер-Пудер!
— Просите!
И тотчас же —
— с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп — помесь карлы, шута и Кощея, — со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо — проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
— Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
— Ну вот, — я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он — в ночь: из вагона.
— Кто это?
— Командующий пятой армией: новоназначенный!
— А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
— Право, не знаю.
— Чем славен он?
— При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
— И все?
— Нет, — еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает — для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
— Трупы из гроба повылезли — к Константинополю
маршем победы вести: конец — близок!
И —
— в ночь!
Миллионы
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, — безруко, серебряно.
Разорвалися: —
— заборик — враздрай; под забориком — жалобы:
— Тут тебе уши отмерзнут…
— Отвалятся пальцы…
— Кампанию делаем.
— Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да — «наша», да…
— Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, миганцы домишек, бугор за путями; с бугра же — качается — маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
— Ишь!..
— Знать, не битый.
— Серебряный глист!
— Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто — вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: — сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
— По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
— Уж таи про себя.
— Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
— Два кулака под бока.
— А сел: «До победных проливцев!»
— Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, — то — брр — жутко!
А тут — не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь — в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
— за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
«Кхх-пф-пф!»
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
— Родная моя, — я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок — на палец; а носом — к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
— Ну и вышлют, — неважно, — мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом — к Леоночке:
— Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
— Фэ рьен![100]
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
— Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, — эк невидаль? Ищут шпионов, — не левых; и пусть: это нас не касается!..
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: — Нет, вы — милочка; в вас — же не сэ куа[101] — шарм… Развлекитесь, — и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
