и у нас тоже все ладилось. Он говорил, будто он могущественный человек в вашем городе Толедо, там он серебряных дел мастер и величайший среди скальдов.
Халид сказал, что хорошо знает Саламана, ибо его серебряные изделия славятся повсюду; скальд он тоже хороший, но только для Толедо.
— И не так давно, — сказал Халид, — я слышал, как его стихи распевал бродячий певец с севера; в них он описал, как попался в лапы астурийского маркграфа и как тот его мучил, и как он потом освободился и привел диких разбойников к его крепости, как ее взяли, а маркграфа убили, и надели его голову на шест и оставили для ворон и унесли все его сокровища. Песнь вышла хорошая, в его стиле, хоть и без той сладости, что принята у лучших стихотворцев в Малаге.
— Он не скуп на подвиги, — сказал Орм. — Но если он мог совершить столько ради мести недругу, то наверняка сумеет что-нибудь сделать, чтобы отплатить за помощь друзьям. Мы освободили его из рабства и взяли ту крепость и совершили его месть; и если он правда могущественный человек у себя в стране, он мог бы сослужить нам, сидящим тут, ответную службу. Ибо иного способа освободиться я не знаю.
Халид сказал, что Саламан известен своими богатствами и что он в милости у халифа, хотя и не принадлежит к истинной вере. Тут Орм впервые ощутил надежду, но не открыл землякам то, что узнал от Халида. Кончилось тем, что Халид пообещал передать Саламану привет и весть о них, как только сам станет свободен.
Но поскольку дни шли, а ни о каком освобождении Халида слышно не было, тот все больше волновался и сильно гневался на своих бессердечных родственников; он также начал сочинять большую поэму о пагубности вина, которая, он надеялся, будет записана где-нибудь в гавани и дойдет до халифа, так что его праведные мысли на сей счет сделаются халифу известны; но когда он принялся воспевать воду с лимонным соком как вещь лучшую, нежели вино, дело перестало спориться. Но ни разу, когда в свой трудный час начинал он выкрикивать проклятия корабельным начальникам, его не коснулся бич; и это казалось Орму верным знаком того, что Халид тут долго не задержится.
Однажды утром в одной из восточных гаваней, куда корабль вместе с другими вернулся после тяжелой погони за морскими разбойниками из Африки, на борт вошли четыре человека, едва завидев которых, Халид обезумел от радости и даже не слышал, о чем его; спрашивал Орм. Один из них был писцом в высоком головном уборе и плаще до пят; он передал капитану какое-то послание, которое тот сперва приложил ко лбу, а потом стал благоговейно читать; другой человек был, видимо, родственником Халида, ибо едва того освободили от кандалов, оба кинулись друг другу в объятья принялись плакать и целоваться и говорить, перебивая друг друга. Двое других были прислужники, несшие одежду и корзину; они облачили Халида в дорогое одеяние и предложили ему еду. Орм окликнул товарища, чтобы напомнить о данном слове; но Халид уже выговаривал родственнику, что тот забыл взять с собой цирюльника, и ничего не слышал. Потом Халид сошел на берег, а капитан и все корабельщики почтительно проводили его; он надменно кивнул, словно никого не видя, и скрылся под руку со своим родственником.
Орма это весьма опечалило; ибо Халид был ему приятным собеседником, а теперь могло случиться так, что, став свободным, он сделается важным и не вспомнит о своем обещании. К Орму посадили другого человека, толстого купца, уличенного в подмене весов; он быстро уставал и не слишком годился для работы на галерах, и ему случалось отведать бича, и тогда он принимался причитать и смиренно бормотать себе под нос. Орму было от него мало радости, и это время на корабле показалось ему самым тягостным. Он надеялся на Халида и Саламана, но с каждым днем все меньше и меньше.
Но в Кадисе настал их счастливый день. Некий сановник взошел на борт с вооруженным отрядом, и все норманны были освобождены из оков; они получили одежду и обувь и были отведены на другой корабль, что направлялся против течения, но без кандалов и бича и со сменой; впервые за долгое время они могли сидеть все вместе и беспрепятственно разговаривать. Они пробыли в рабстве на галере два года и большую часть третьего; и Токе, который теперь все больше пел и смеялся, сказал, что хотя и не знает, что их ждет, но знает одно: теперь самое время напиться как следует. Но Орм отвечал, что не видит для этого причин; и худо будет, если дело дойдет до бесчинства, а такое случалось, если он припоминает, после утоления Токе своей жажды. Токе согласился подождать, но сказал, что ожидание будет тяжким. Все хотели знать, что же их ждет, и Орм рассказал тогда, что говорил с Халидом об иудее. Все похвалили иудея и самого Орма, который хоть и был самым младшим, но теперь был наречен их хёвдингом.
Орм спросил у сановника, что с ними собираются делать и знает ли он иудея Саламана; тот ответил, что ему велено доставить их всех в Кордову, а иудея он не знает.
Они приблизились к городу халифа, который простирался по обе стороны реки, со своими сбившимися в кучу домишками, с белыми дворцами, с пальмами и башнями. Норманны поразились его размерам и красоте, которой не могли себе и вообразить; а богатство города показалось им столь велико, что хватило бы на поживу всем мореходам Датской державы.
Пока викингов вели через город, они с любопытством разглядывали уличную толпу и жалели, что мало встречалось женщин и что немногих из них можно разглядеть, потому что все они закутаны в покрывала и кисею.
— Много же надо теперь, — сказал Токе, — чтобы ни одна из них не показалась мне красивой, когда бы с ней потолковать; потому что три года мы видели их и ни к одной не могли подойти близко.
— Если нам вернут свободу, — сказал Эгмунд, — мы сможем обзавестись женщинами и тут, как везде; ибо их мужчины, похоже, ничего против не имеют.
— Всякий мужчина в этой стране, — сказал Орм, — получает четырех жен, как только принимает Пророка и его веру. Но сделав это, он уже никогда не сможет пить вина.
— Это непростой выбор, — сказал Токе, — потому что пиво, на мой вкус, у них слабовато. Но может, мы просто не пробовали их лучших сортов. А четыре женщины — это как раз столько, сколько Мне надо.
Норманны пришли на большой двор, где было множество воинов и где они спали в ту ночь. Наутро пришел незнакомый человек отвел их в дом неподалеку; там о них как следует позаботились банщики и цирюльники, и их угощали прохладным питьем в маленьких изящных чашах. Потом они обнаружили мягкие одежды, которые не очень терли кожу: им, проводившим столько времени нагими, всякое платье казалось слишком шершавым для тела. Посмотрев друг на друга, они расхохотались, до того каждый из них переменился; и в немалом удивлении от всего этого прошли они в обеденную комнат где были встречены неким человеком. Они тут же узнали Саламана хотя теперь он выглядел совсем иначе, чем когда они его видели последний раз; теперь по всему было видно, что это богатый и могущественный человек.
Купец был ласков с ними, говорил, что этот дом все равно что их собственный, угощал яствами и питьем; но он позабыл большую часть того, что знал на северном наречии, и оттого один только Орм мог с ним разговаривать. Иудей сказал, что сделал для них все, что смог, как только узнал, в какой они беде; ибо некогда сослужили он ему величайшую службу, и теперь для него огромная радость отплатить за нее. Орм благодарил его как мог; но более всего они желали бы знать, сказал он, свободные ли они люди или по- прежнему рабы.
Саламан сказал, что рабами халифа они остаются и тут он ничего не мог поделать; но теперь они станут служить в дворцовой страже, состоящей из лучших пленных воинов и из рабов, купленных в чужих странах. Такую стражу, сказал он, кордовские халифы держали всегда, поскольку с нею им в собственном доме было спокойнее, чем с вооруженными подданными, которых друзья и родичи скорее могли склонить поднять руку на правителя, когда в стране случалось недовольство.
Но прежде чем они вступят в дворцовую стражу, сказал Саламан, они побудут какое-то время его гостями и отдохнут немного от своих трудов; и они провели у него пять дней, и так же хорошо, как герои в палатах Одина. Они ели множество лакомств и пили, когда хотели; для них играли музыканты, и вечерами их веселило вино, поскольку Саламану никакой пророк его не запрещал. Но Орм и остальные всякий раз не спускали глаз с Токе, чтобы тот не выпил слишком много, не заплакал и не стал опасным. Их хозяин предложил каждому из них на ночь молодую рабыню, и это порадовало их более всего. Они все славили его как великодушного человека и хёвдинга, так, как если бы и он тоже был северного рода; и Токе сказал, что редкий улов может сравниться с тем, когда он вытащил из моря этого благородного иудея. Утром они валялись допоздна на перинах, мягче которых не знали ничего; а за трапезой дружески препирались, чья рабыня лучше, и ни один не хотел меняться.
На третий вечер Саламан сказал Орму и Токе следовать за ним; ибо есть еще одно лицо, которое надлежит им благодарить за свое освобождение и которое сделало, возможно, даже более, чем он сам. Они
