— Давай.
— Есть государственный проект. Узаконить… оформить… короче, создать здесь официальный музей- лагерь. Построить стенды…
— Они уже есть.
— Ну хорошо, — сбился с мысли Максим и добавил слегка раздраженно: — Дело ж не в стендах. Дело в том, чтобы восстановить инфраструктуру, сделать музей приемлемым… как это… приспособленным для посещений… открыть его.
Куперман хотел что то сказать, но Максим понял, что тут надо давить на газ, и не позволил себя перебить.
— Дай мне договорить! Короче, все, что мы хотим…
— Мы?
— Ну, я тоже участвую в этом в некотором роде. В общем, надо провести небольшой ремонт. Тут же все в запустении наверняка. Или что, вы ремонт тоже делали?
— Да нет, — смутился Куперман.
— Ну вот. Лагерь — это одно, а музей, мемориал, государственный культурный объект — немного другое. Что тут непонятного? Но самое главное, что все вы останетесь при деле. Хотите здесь дальше жить — да ради бога. Как свидетели, бывшие лагерники, будете экскурсоводить, помогать восстановлению. Это же огромный культурный проект. И вы не можете оставаться в стороне. И не должны. Только сначала сюда приедут рабочие, которые должны провести общий ремонт. Они починят, что надо, положат асфальт, где надо, заменят водопровод, проводку и так далее. И на этот период… — Максим замялся, вспоминая, о каком периоде говорил Зонц — кажется, две недели, — …буквально дней на десять вы все покинете территорию лагеря и поселитесь рядом. Ну, или в городе. Как только первичные работы будут сделаны, вы вернетесь обратно. Вы будете получать зарплату и, так сказать, выполнять свою культурно-историческую миссию дальше.
Куперман задумался. Максим воспользовался паузой, чтобы слегка сменить тему. Тем более он чувствовал, что надо оттянуть время, дать Куперману задуматься, иначе будет сплошное «нет, нет, нет».
— И чисто человеческая просьба, Семен. Видишь ли, я сейчас пишу книгу о «Глаголе». Если ты помнишь, это…
— Да-да, — нетерпеливо перебил его Куперман. — Альманах. Наш диссидентский. Конечно помню.
— Ну вот. В общем, мне нужно взять интервью, кое о чем расспросить… Тебя, Авдеева, Файзуллина…
— Файзуллин умер, к сожалению. Да и Авдеев давным-давно скончался. Спился. С горя.
— И Авдеев? Жаль… Ну, тогда… остаешься ты.
— А это что? Это все в рамках вот этого…
— Нет-нет, это моя личная инициатива. К Привольску это не имеет прямого отношения. Но в некотором роде у этих тем общий знаменатель.
— Понятно, — сказал Куперман, уставившись взглядом куда-то в стену. Потом задумчиво добавил: — Канализация на прошлой неделе рванула, все говном залило…
— Ну, вот видишь! — обрадовался Максим. — Своими-то силами не справитесь.
— В общем, так, — стряхнул задумчивость Куперман. — Мне нужно время. Посовещаться.
— Это сколько? — встревожился Максим.
— Неделю как минимум. Надо все обсудить, взвесить… Оставь свой телефон. Я сам с тобой свяжусь.
— А интервью?
— Давай так. Если мы согласимся, ты так и так приедешь. А если мы откажемся, ты приедешь просто ради интервью.
— Идет, — кивнул Максим и быстро начеркал на сигаретной пачке свой номер телефона. — Буду ждать звонка. Если да, мы приедем.
— Опять «мы», — поморщился Куперман.
— Ну слушай, я же не руковожу этим проектом. Надо мной люди… точнее, человек… он это… помощник президента по культурным вопросам.
— Ты ему доверяешь?
— Да, — кивнул Максим, понимая, что честность со всеми ее тонкостями и рефлексиями будет здесь неуместна.
— Эх, Максим, — поддавшись невесть откуда взявшейся ностальгии, сказал Куперман. — А помнишь, как мы ездили на Валдай, а? Гитары, горы, костер, лес, ночь…
— Да, — односложно ответил Максим, хотя никогда не был на Валдае и терпеть не мог всю эту турпоходную романтику. Что самое интересное, он сильно сомневался, что и Куперман куда-то ездил. С Семеном они познакомились на выставке художника Мякишева, которого Куперман обругал именно за пейзажи, сказав, что природа — худшее, что создала природа. Этот афористический бред Максим запомнил на всю жизнь.
— Здесь в лагере я часто думал о Зойке, — сказал Куперман куда то в пустоту. — Или Зинке…
«Какой Зинке? Какой Зойке?» — мысленно заметался Максим, испугавшись, что Куперман тоже рехнулся.
— Нет, — уверенно сказал Куперман и поковырял мизинцем в ухе. — Зинка. Точно. И чего она нашла в Климове?
Тут Максим вспомнил, что, действительно, был в их студенческой компании такой лингвист- структуралист Климов, и у него была девушка по имени Зина. У Зины была внушительных размеров грудь (или, по чьему то остроумному определению, «запоминающаяся грудь»). Никаких других талантов за ней не водилось. И чего ее Куперман вдруг вспомнил?
Максим не стал спрашивать. Да он бы и не успел, потому что Куперман неожиданно кивнул ему на прощание и стремительно скрылся на территории лагеря. Бородатые охранники молча проводили Максима на выход.
После беседы с Куперманом у Максима так разболелась голова, что он вышел к Зонцу, слегка покачиваясь.
— Ну что? — спросил тот, заметно волнуясь.
— А хер их знает… Меня внутрь-то не пустили… Мы, говорит, последние из могикан, свидетели чего-то там…
— Чего?
— Истории. Истории они, понимаешь, свидетели.
— Мда-а? — хмыкнул Зонц. — А кто не свидетель-то? Все свидетели. Ладно, садитесь в машину. По дороге расскажете.
Максим покорно вскарабкался на сиденье и закурил.
В машине, как ни странно, голову слегка отпустило, хотя внутри что-то продолжало жужжать — какой-то надоедливый зуммер.
— А что еще говорил Куперман? — спросил Зонц, заводя мотор. — Сколько их там?
— Говорит, человек тридцать.
— Всего? Это хорошо. Это компактно.
— Еще плел про тюремную жизнь, про то, как он своими руками кого-то там хоронил, про творческие души, растоптанные советской системой. Разве что рубаху на себе не рвал.
— Ну а что с музеем-то?
— Сказал, что подумает.
— Серьезно?! — обрадовался Зонц.
— Неделю просил дать.
— Ну спасибо. Вот это хорошая новость. Я в вас не ошибся.
— Послушайте, — перебил возбужденного Зонца Максим, — я все-таки до конца не понял, что их там держит.
