со всеми ее желаниями. Страдая от болезни, природу которой никто не мог установить, она упросила вернуть в Милан Феофила Индийца, старого чудотворца-целителя, который был сослан в Верию за то, что заступался за Галла. Констанций дал согласие. Как только Феофил возложил руки на живот больной, она тотчас почувствовала облегчение. (В это время Юлиан еще сидел взаперти в дворцовой пристройке.) Между тем Феофил Индиец покровительствовал Аэцию, а Аэций сохранил прекрасные воспоминания о Юлиане. Не обратился ли глава аномеян к Феофилу с просьбой заступиться за Юлиана перед императрицей? Или, может быть, Фемистий, до которого дошел зов Юлиана о помощи, не имея возможности ответить ему, присовокупил свое красноречие к просьбам старого священника? Все это возможно. Но были и другие причины более личного свойства, заставлявшие императрицу интересоваться судьбой Юлиана.
Неудивительно, что эта женщина, прекрасная, пылкая и образованная, почувствовала симпатию к несчастному молодому человеку. Она пока что не знала его лично, но знала, что по браку он стал ей двоюродным братом, и много слышала о его любви к философии. Возможно, она также считала полезным, чтобы предполагаемый наследник императора, остающийся таковым до того времени, пока она не родит Констанцию сына, был перед ней в долгу. Но была и еще одна причина, куда более важная, чем все предыдущие: она ненавидела главного постельничего Евсевия, чьи планы постоянно срывала, возможно, затем, чтобы доказать самой себе, что ее влияние на императора сильнее его влияния. Достаточно было, чтобы Евсевий принял какое-нибудь решение, чтобы она сразу же начинала добиваться противоположного.
Поэтому однажды она явилась к Констанцию, полная решимости сделать все, чтобы добиться помилования Юлиана. Она напомнила супругу о высказываниях достойных доверия священников о том, что Господь не избавит его от бесплодия, пока он не возместит зло, причиненное роду Флавиев. А он вместо того, чтобы загладить вину, усугубил ее, приказав обезглавить Галла. Если он добавит к этому еще и убийство Юлиана, то свершится непоправимое. Как только погибнет последний сын Юлия Констанция, возможность искупить преступление исчезнет навсегда. Одним ударом Констанций уничтожит и последнюю возможность иметь наследника, потому что тогда божественное проклятие будет преследовать его вплоть до самой смерти.
— И я, — добавила она, заливаясь слезами, — я тоже буду поражена этим проклятием и никогда не познаю счастья материнства. Мне будет трудно продолжать жить с супругом, который предпочел обречь меня на бесплодие, нежели помиловать одного из своих ближайших родственников.
Констанций был поражен этими словами и в особенности угрозой разрыва, которую они подразумевали.
— Но что же мне делать с Юлианом? — со стоном спросил он Евсевию.
— Отошли его назад в Астакию. Там он ничем не сможет тебе досадить.
Констанций возразил, что Астакия расположена слишком близко от Никомидии, а Никомидия — слишком близко к Антиохии. Юлиан же очень популярен среди молодежи Малой Азии и может легко сплотить вокруг себя прежних сторонников Галла, каковые еще имелись. Наконец, во всех крупных городах региона в связи с войной против Парфии расквартированы войсковые соединения, и там легко разжечь военный мятеж.
— Этих затруднений не будет в Константинополе, — подсказала Евсевия.
Константинополь был также отклонен под предлогом того, что население Византия слишком любило Юлиана.
— Тогда Афины? — предложила Евсевия. Констанций надолго задумался, а потом ответил:
— Афины — это, пожалуй, хороший выход. Юлиан там еще ни разу не был. Его там никто не знает. И там нет гарнизона. Это мирный город, приверженный лишь служению Музам. В конце концов, пусть он едет туда! Для меня главное — это избавиться от него.
Императрица выиграла еще одну партию и не без тайного торжества передала постельничему приказ освободить Юлиана.
Так и случилось, что последний представитель законной ветви Флавиев отправился в Брундизий. Хотя его и приговорили к очередной ссылке, душа его ликовала. Он сам писал, что у него было ощущение, будто он «обменял девять быков на стадо в десять тысяч и десять талантов меди на десять талантов золота»90.
XVIII
Когда Юлиан высадился в Пирее, на якоре уже стояли два других корабля. На их борту находилось множество молодых людей, приехавших в город Перикла для завершения образования. На набережной царило такое оживление, что Юлиан испугался, не начался ли в городе мятеж. Однако это были всего лишь вербовщики различных учителей, с дикими воплями оспаривавшие друг у друга вновь прибывших юношей. Дело в том, что в Афинах обучение стало местным промыслом. У каждого учителя были свои зазывалы, которые с жаром расхваливали его достоинства и при этом поносили достоинства других учителей.
Для Юлиана вся эта суматоха не представляла никакого интереса. Устремив взор поверх толпы, он пытался различить силуэт Акрополя. К сожалению, его не было видно с палубы корабля. Тогда он сошел на берег, пробрался сквозь шумную толпу и остановился на постоялом дворе, решив провести там ночь.
На следующее утро он встал с рассветом и пошел по дороге в Афины. Наемные возчики предлагали ему свои услуги, но ради торжественности момента он предпочел проделать весь путь пешком.
Так он шел некоторое время с бьющимся сердцем, исполненный той же надежды, которая владела им, когда он шел по дороге в Илион. Неожиданно, на повороте, у него перехватило дыхание: перед ним под легким утренним небом раскинулся самый знаменитый из всех построенных людьми городов. Вознесенный над городом, во всей своей чистой белизне сиял Парфенон, «видимая душа мира»91.
Юлиан остановился, отстегнул сандалии и простерся ниц у края дороги. Воздев руки к небесам, он возблагодарил Гелиоса за то, что тот позволил его глазам созерцать это чудо. Потом он воззвал к Афине, дочери Света, и попросил ее снисхождения к его юным годам. Завершив молитву, он пошел дальше, чуть не пританцовывая от переполнявшей его радости.
Юлиан прибыл в Афины вскоре после полудня и, не тратя времени на обед, отправился на священный холм. Он не останавливаясь миновал арку Адриана, бросил восхищенный взгляд на храм Зевса Олимпийского и стал подниматься по извилистой дороге, ведущей к Акрополю. «Арки входа парили перед ним на вершине серой скалы. Он вновь, с еще большей силой, ощутил то головокружение, которое охватило его еще утром. Он ступил на лестницу, не отрывая взгляда от грандиозного портика, который древние предпочитали даже самому Парфенону. Он хотел бы украсить эти совершенные колонны гирляндами цветов и листьев. Чем дольше он смотрел, тем глубже постигал их красоту. Казалось, что округлые выемки колонн трепещут, а под желтоватым налетом времени сияет белизна. Но поднявшись на платформу, он забыл все, чем только что восхищался. Храм не ограничивался портиком: одно совершенство сменяло другое»92.
Весь день Юлиан бродил между рядов колонн, каждая линия которых была незаметно изогнута таким образом, чтобы явить взгляду ощущение строгой прямизны. На этой площади, неизвестно почему удостоенной такой чести, воцарилась Мудрость, воплощенная в соединении природы с геометрией, дабы придать чистоту мыслям и радость жизни.
Только перед самым наступлением ночи Юлиан спустился обратно в город. Так началась для него новая восхитительная жизнь, которую он хотел бы продлить до бесконечности.
В то время наиболее уважаемыми философами в Афинах считались Проэресий, христианин родом из Армении, и Гимерий, язычник, женатый на дочери элевсинского диадоха[8] . Несмотря на то, что они соперничали между собой, Юлиан стал посещать занятия у обоих. Однако он делал это весьма нерегулярно, потому что его собственные познания в философии были уже столь обширны, что во многих вопросах он чувствовал себя сильнее своих учителей.
Вместо того чтобы заточить себя в тесном и удушливом учебном зале, Юлиан предпочитал бродить по садам Академа, чьи усаженные дикими смоковницами аллеи вели к Колону; либо гулять с друзьями по
