императрице…
Спустя несколько дней по приказу Констанция за ним явились стражники. Он понял, что предстанет перед верховным владыкой. Юношу привезли во дворец и отвели в небольшую комнату, где его ожидали полдюжины рабов. Как только стражники удалились, рабы сняли с Юлиана плащ философа, сбрили ему бороду, причесали, вымыли его тело, удалили волосы с рук и ног, натерли все тело маслом и благовониями. Затем они надели ему на ноги котурны с позолотой, подали шелковую тунику и набросили на плечи плащ, украшенный изящной вышивкой. Когда ему протянули зеркало, Юлиан не узнал себя. Ему показалось, что его хотят унизить этим смехотворным переодеванием. И поскольку он грустно смотрел перед собой, рабы сказали ему, что следует поднять голову, улыбаться и всем своим видом изображать радость. Разве ему неизвестно, что его готовят для участия в празднике? Но Юлиан помрачнел еще больше. Праздник? Лучше было сразу сказать правду: его поведут на казнь и украшают как искупительную жертву. Ему становилось дурно от прикосновения рук рабов. Ему казалось, что над ним насмехаются, оскверняют и унижают его достоинство. К удивлению суетившихся вокруг слуг он заплакал, моля Провидение прийти к нему на помощь. «И тотчас, — пишет он сам, — я почувствовал рядом с собой присутствие ангелов-ранителей, помощь которых мне обещала Афина, когда я молился ей в Греции»3. Хранители словно оградили его сердце защитным облаком, сделав его неуязвимым для всех.
Переодетого в придворное парадное платье Юлиана отвели в тронный зал. Этот зал представлял собой огромное продолговатое помещение, потолок которого поддерживали два ряда колонн, а между ними были расположены пурпурные драпировки. В глубине зала возвышался императорский трон, а на троне восседал Властелин Мира. В одной его руке был скипетр, в другой — золотой шар. Справа и слева, объединившись в небольшие группы, стояли множество высших чинов государства; они казались некой единой массой, сплошь состоящей из драгоценных камней и богатого шитья.
Исполненным благодати жестом Констанций положил символы власти на бархатную подушку, протянул свои украшенные множеством колец руки к Юлиану и дал ему знак подойти. Так по прошествии семи лет повторилась сцена в Мацелле, однако с таким размахом и пышностью, каких Юлиан не мог вообразить даже в самых смелых фантазиях. Внезапно, сам не понимая почему, он почувствовал, что Констанций больше не производит на него былого впечатления. Он увидел уже не всемогущего правителя, а несчастного человека, нерешительного, измученного неурядицами. Пышность обстановки, священный сан этого человека, — все это показалось Юлиану искусственным и нереальным. Его робость исчезла, и он твердыми шагами подошел к трону.
Одобрительный гул послышался в рядах присутствующих. Движением руки Констанций восстановил тишину. Затем нараспев, с интонацией, каждый оттенок которой, казалось, был разучен заранее, он сказал:
— Юлиан! В признание добрых чувств, которые ты ко мне питаешь, и сыновней преданности, которую ты мне неоднократно доказывал, я решил, по моему благорасположению, назначить тебя цезарем и поручить тебе управление Галлией. Кроме того, дабы упрочить связующие нас узы, я даю тебе в жены мою сестру Елену, дочь великого Константина.
Произнося всю эту речь, Констанций яростным взглядом впивался в лицо кузена. Нет, не по благорасположению к Юлиану проявлял он эту милость! Чувствовалось, что император действует против собственного желания, что это решение вырвано у него чужой волей, более сильной, нежели его собственная. Юлиан прекрасно понял это и не мог подавить лукавой улыбки. Придворные, не почувствовавшие сути происходящего, разразились аплодисментами. Констанций повернулся к ним, нахмурив брови, и призвал их к порядку, как если бы они совершили нечто неподобающее.
— Тихо! — крикнул он, ударив правой рукой по подлокотнику своего кресла. — Я еще не закончил речь!
Затем, повернувшись к Юлиану, он сказал:
— Надеюсь, ты способен оценить всю широту моей щедрости.
О, да! Юлиан вполне мог ее оценить! Он столь хорошо осознавал ее, что испытывал сострадание к Констанцию. Император сразу же почувствовал, что красивые слова не обманули его двоюродного брата. Совершенно сбитый с толку, он хотел было продолжать речь, но, не находя больше слов, поднялся и вышел из зала, заявив, что откладывает все разъяснения до официальной церемонии введения Юлиана в должность цезаря.
II
Церемония состоялась утром 6 ноября, не во дворце, а на Марсовом поле. Оно представляло собой огромную площадь, на которой еще на рассвете собрались все миланские легионы. Несмотря на то, что стояла осень, день выдался ясный. Констанций прибыл на Марсово поле в золоченой бронзовой колеснице бок о бок с Юлианом. Юлиан внутренне забавлялся, замечая, что его двоюродный брат еще более, чем обыкновенно, старается превзойти его величавым видом. Однако на свежем воздухе и перед строем войск Констанций действительно казался более воинственным, чем на троне. Он сошел с колесницы, велев Юлиану следовать за ним, и они вместе двинулись вперед между двух рядов легионеров по направлению к стоящей в глубине площади на возвышении трибуне. Трибуна была украшена множеством орлов и штандартов, багряные четырехугольники которых трепетали под дуновением ветра.
Констанций и Юлиан медленно поднялись по ступеням на возвышение. Взойдя наверх, они обернулись, и Юлиан впервые увидел зрелище, которое никогда раньше не представлялось ему столь впечатляющим: у его ног стояла целая армия, построенная рядами, и к нему было обращено множество испытующих взглядов. Он почувствовал своего рода потрясение. Перед ним стояло более двадцати тысяч человек, чьи шлемы и доспехи сверкали на солнце.
Констанций приветствовал войска и обратился к ним с речью. Он описал солдатам, в каком плачевном состоянии находится империя. В течение года франки, алеманны и саксы захватили сорок укрепленных городов, отмечавших границу вдоль Рейна; они разрушили города и увели жителей в плен. Квады и сарматы опустошают Паннонию. На востоке Коммагена и Армения подвергаются вторжениям парфян. Противостоять всем этим опасностям — слишком тяжкое бремя для одного человека.
— Вот перед вами мой двоюродный брат Юлиан, — продолжал Констанций. — Он сын брата моего отца. Он дорог мне не только из-за связывающих нас кровных уз (услышав эти слова, Юлиан не мог внутренне не содрогнуться), но и благодаря его скромности. Уже в юности, усидчивый в учебе, он ярко показал свою склонность к упорному труду. Я хочу приблизить его к себе, возвысив до ранга цезаря. Если вы считаете мой выбор достойным, прошу подтвердить его своим согласием…
В это мгновение голос Констанция пресекся, как если бы его охватили слишком сильные чувства. На деле же его охватила паника, потому что он спросил себя, как отреагирует армия на решение, которое ему самому кажется абсурдным и необоснованным. Ведь он был о Юлиане весьма невысокого мнения, он знал лишь, что у того нет никакого политического и военного опыта. (Впрочем, не делал ли он сам все возможное для того, чтобы это было так?) Констанций хотел сказать еще пару слов, чтобы скрыть свое замешательство, однако ему не пришлось этого делать, потому что в толпе поднялся гул одобрения. «Как бы благодаря предчувствию, — пишет Аммиан, — все собравшиеся усмотрели в намерении императора не человеческий замысел, а решение Всевышнего». Этот одобрительный гул успокоил Констанция. Стоя неподвижно на трибуне, он подождал, пока вновь не установилась тишина. Тогда он снова заговорил, уже более твердым голосом:
— Возгласы радости, которые я только что слышал, свидетельствуют о вашем согласии. Так да будет он утвержден в этом почетном назначении, этот молодой человек, хладнокровие которого соседствует с твердостью духа. Выбирая его, я отдавал должное этим его качествам. Итак, с благословения Бога небесного, я передаю ему знаки власти.
Сопровождая свои слова действием, Констанций накинул на плечи Юлиана пурпурный плащ. В то же мгновение мощный крик радости поднялся среди легионеров. Аммиан рассказывает нам следующее: «Чтобы засвидетельствовать свой восторг относительно только что сделанного императором выбора, войско, за исключением очень немногих солдат4, ответило громким звоном щитов, о которые солдаты