вопросами. Наконец жрец впал в подобие транса. Выражение его лица изменилось, зрачки расширились, и он заговорил замогильным голосом, который, казалось, исходит из потустороннего мира:
— Узри все опасности, угрожающие империи! Посмотри, сколь слабы и нерешительны те, кто ею управляет! Это происходит оттого, что они презирают истинного Бога, Непобедимое Солнце. Его алтари заброшены, жрецы унижены…
Голос иерофанта стал более хриплым, дыхание участилось.
— Разве же ты, — продолжал он, — разве ты не последний отпрыск самой божественной из династий, которой было суждено держать в руках скипетр славы? Твоя душа спустилась в этот мир; она — искра божественного огня. Гелиос, от которого она ведет свое происхождение, пристально следит за тобой. В час, когда он решит осуществить спасение эллинского духа и империи, он несомненно призовет тебя!
И затем, почти взревев в экстазе, он закричал:
— Этот день станет апофеозом огня! Огонь низвергнется на землю. Он сожжет все, он поглотит все, он уничтожит все, что нечистое, вплоть до малейших проявлений нечистоты. А ты — ты предстанешь перед лицом Отца! Какая слава!
Юлиан онемел от внезапного ужаса. Это предсказание произвело на него еще большее впечатление, чем откровение в Пергаме. Когда прошли первые мгновения оцепенения, он хотел задать иерофанту новые вопросы. Но тот уже вышел из экстаза и вернулся на землю. Он ничего не помнил: даже тех слов, которые только что произнес.
Юлиан понял, что настаивать бесполезно. Он простился с иерофантом, намереваясь вернуться на следующей неделе. Он не знал, что они встретятся вновь лишь спустя много лет и не в Афинах…
Вернувшись к себе, Юлиан заснул глубоким сном. На следующее утро он проснулся свежим и бодрым, с душой, полной уверенности в своих силах. Однако спустя всего несколько дней он вдруг услышал цокот копыт на дороге и похолодел от ужаса. Он не мог спокойно слышать, как скачет конь по римской дороге, его сердце сразу же замирало, ибо этот размеренный звук, периодически вторгавшийся в его жизнь, был прочно связан в его душе с мыслью о несчастье.
Цокот копыт приблизился. Юлиану не померещилось. Это был посланец императора. Даже не сходя с коня, всадник довел до сведения юноши, что Его Августейшее Величество передает ему приказ немедленно вернуться в Милан и что специальная галера уже готова поднять якорь, чтобы отвезти его в Италию.
Юлиан побледнел. Опасность, которой он чудом избежал во время своего заключения в Комо, вернулась, и на этот раз у него был один шанс из тысячи остаться в живых. Постоянно увещеваемый своим постельничим, Констанций пожалел о своем жесте милосердия. «Теперь конец близок», — сказал себе Юлиан.
Стараясь не показывать обеспокоенности, он быстро простился с товарищами, собрал свои немногочисленные вещи и взошел на корабль, ожидавший его в Пирее. Он надеялся, что его пребывание в Афинах продлится много лет, а оно закончилось уже через три месяца97.
Прежде чем покинуть берег Греции, Юлиан встал на колени и поцеловал священную землю. Затем он в последний раз воздел руки к Акрополю и попросил Афину не оставлять его.
Ему было около двадцати четырех лет, и это была всего лишь заря его жизни. Но сколь бурной и тяжелой была эта заря! С каким трудом его солнце пробивалось сквозь тучи, чтобы соединиться с ним! Временами один из солнечных лучей пробивался и поражал его в самое сердце. Но в другое время ему не удавалось рассеять тучи, скрывавшие путь. Его жизнь была чередованием взлетов и падений, столь же противоположных друг другу, как тьма и свет. И казалось, теперь эта борьба подходит к концу…
Юлиан спросил себя, какой проступок он мог совершить, чтобы заслужить столь жестокую участь. Может быть, ему не хватало ревностности, благочестия, усердия? Ему так не казалось. Каких только усилий не прилагал он для того, чтобы открыть истину! Какие только ограничения не предписывал он себе, чтобы «Путь был открыт»! И вместе с тем все труды, все стремления, все усилия оказались напрасными. А он-то думал, что ведет такую же жизнь, как и другие! Какое заблуждение! После избиения его семьи в Константинополе его смерть была лишь отсрочена. Заря едва взошла, и вот уже наступают сумерки…
Стоя на корме корабля, который увозил его в Италию, Юлиан смотрел, как удаляется берег Аттики, чей темный силуэт выступал на фоне аметистового неба. Парфенон блистал в центре амфитеатра, образуемого холмами, как если бы все остатки дневного света сосредоточились на нем одном. Потом он превратился в кучку угольков, потом — в красноватую точку. Тьма ночи, сгустившаяся у подножия холма, становилась все темнее, поднималась к нему и в конце концов поглотила его. В ту же секунду весь пейзаж из темно-синего стал черным.
Тогда Юлиан закрыл глаза, и отрешенная улыбка появилась на его лице.
Он знал, что ему предстоит умереть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОСХОД
I
Сразу же по прибытии в Милан в первых числах октября 355 года Юлиан был заключен под стражу в укрепленном здании в пригороде. Ему было запрещено выходить из комнаты и разговаривать с кем бы то ни было — даже со стражниками у двери.
И вновь началась пытка ожиданием и неопределенностью. Что с ним сделают? Какие новые обвинения изобретут для того, чтобы его погубить? Если хотят его смерти, то почему бы сразу не убить его? Дни следовали один за другим, монотонно и бесконечно. Раньше он стал бы призывать на помощь, биться о стены, метаться, как птица в силке. Теперь же он сказал себе (не без определенного удовлетворения), что будет держать нервы под контролем. Он полностью покорился судьбе.
Спустя неделю в его комнату пришли два евнуха из ближайшего окружения императрицы.
— Вооружись терпением, — тихо сказали они ему, бросая вокруг пугливые взгляды. — Наша госпожа августа печется о тебе. Она желает тебе только добра. В настоящее время она старается рассеять предубеждение Констанция и добиться, чтобы он доверил тебе высокую должность. Это весьма видное положение, которое превзойдет все твои ожидания.
Другой на месте Юлиана запрыгал бы от радости. Но только не он. Он не хотел ни за какие блага примиряться с Констанцием. Он не хотел ничего принимать из рук человека, истребившего его семью. Едва евнухи ушли, он написал императрице письмо с просьбой прекратить заступничество. Он желал одного из двух: либо скорой смерти, либо изгнания навечно в Афины или в Астакию. «Да родятся у вас наследники, — написал он ей. — Да осыплет вас Бог благодеяниями, но сделайте так, чтобы меня отослали восвояси чем скорее, тем лучше!»1
Внезапно он подумал, что за императрицей, возможно, тоже наблюдают и что его письмо может быть перехвачено и передано Констанцию, а это серьезно скомпрометирует ее. Не зная, как быть, он умолял богов просветить его.
Той же ночью боги явились ему во сне. Они пригрозили ему позорной смертью, если он отправит свое послание Евсевии.
— Ты разгневался бы, — сказали они, — если бы кто-то из твоих слуг отказался прийти, когда ты его зовешь. А сам, называя себя человеком, принадлежащим не к простонародью и не к неграмотному сброду, а к числу Мудрых и Справедливых, ты не хочешь подчиниться воле богов? Ты отказываешь им в праве располагать тобой по своему усмотрению? Куда девалось твое мужество? Во что превратилась твоя вера? Твое поведение можно было бы счесть смешным, если бы оно не было прискорбным!2
Проснувшись, Юлиан устыдился того, что позволил отчаянию овладеть собой. Он вспомнил слова элевсинского иерофанта: «Ничто не происходит в этом нижнем мире, если этого не желают боги. Мудр тот, кто покоряется их воле». Юлиан решил, что эти слова подсказывают, как ему быть с письмом
