– Вот еще! Просто надо время от времени напоминать ему, что значит жить без меня. Лучше скажите, госпожа: то, что я сейчас слышала, – это серьезно?
– Что Мари увлеклась Бофором? Боюсь, да.
– Вас это так печалит? Советую вспомнить, что в пятнадцать лет сердце не ведает постоянства.
– Мое познакомилось с постоянством еще раньше, в четырнадцать. Именно тогда я повстречала прелестника в лесу Ане...
– Да, но после этого вы с ним не расставались, вот время и сделало свое дело и скрепило то, что было еще хрупко. Мари предстоит жить при дворе, входить в свиту шестнадцатилетней принцессы. Балы, внимание красивых молодых людей... Она быстро излечится.
– Да услышит тебя господь, Жаннета...
6 февраля в Лувре случился сильный пожар, затронувший так называемую Малую галерею, смежную с покоями Мазарини. Тот пришел в ужас и, невзирая на свое критическое состояние, распорядился отвезти его в Венсенн, где расположился на первом этаже Королевского павильона, большая часть которого была возведена им самим. Сам король переехал в Сен-Жермен, но по численности людей, последовавших за Мазарини и за королем, легко можно было судить, кто управляет делами королевства. Сильви уехала с королевой, оставив детей на попечение Персеваля, аббата и его верных слуг.
Мазарини отходил в Венсенне от пережитого страха и, заботясь о престиже, представал перед своими людьми только чисто выбритым, в огненной сутане и скуфье на голове. В свободное время он, опираясь на плечо верного слуги Бернуэна, медленными шажками бродил по галереям, осматривая свои коллекции, которые приказал перевезти в замок. Казалось, все эти картины, скульптуры, украшения и мебель обладают способностью удерживать его на этом свете.
Тем временем произошло событие, которого с таким нетерпением ждал Месье: в Гавре высадилась принцесса Генриетта с матерью и большой английской свитой. Они едва не стали жертвами плохой погоды в Ла-Манше. Сама принцесса перед посадкой на корабль была уже больна и чуть не умерла в шторм.
Однако при прибытии будущей Мадам в Сен-Дени, где ее встречали король, королевы и весь двор, оказалось, что за считанные месяцы из прежней гусеницы успела проклюнуться очаровательная бабочка. Когда-то грустная, худенькая девочка-подросток, предмет жалости и снисхождения, с которой юный Людовик отказывался танцевать по причине ее невзрачности, стала очаровательной девушкой, возможно, излишне худой, но все равно изящной, грациозной, с милым личиком, прекрасным оттенком кожи, огромными карими глазами и великолепными каштановыми волосами с рыжеватым оттенком.
Людовик сразу же разглядел ее красоту. Что касается Месье, то он излучал восторг, твердил, что влюблен сильнее, чем когда-либо прежде, и не обращал внимания на насупленный вид своего сердечного друга, опасного красавца шевалье де Лорена.
– Что скажете теперь, братец? – обратился он к королю чуть свысока. – Как вам показались мощи святых мучеников?
– Я еще больше утвердился во мнении, что с женщинами надо быть готовым ко всему. А вам, любезный брат, несказанно повезло. Постарайтесь не забыть это чересчур быстро...
– Этому никогда не бывать! – вскричал принц пылко. – Мои друзья, которых я посылал в Гавр встречать жену, взирают на нее глазами умирающих. Я уж не говорю о Бекингеме, прибывшем вместе с ней...
И действительно, к великому смятению Анны Австрийской, на нее нахлынули волной волнующие воспоминания. Генриетту и ее мать сопровождал фаворит короля Карла II, великолепный Джордж Вильерс, сын человека, ставшего некогда самой большой ее любовью, которому она едва не уступила в амьенском саду. Позволив этому молодому человеку, слишком похожему на того, чей образ навсегда запечатлелся в ее сердце, поднести к губам ее руку, Анна Австрийская улыбнулась так, что искушенные придворные тотчас смекнули: молодой герцог получил право на покровительство королевы-матери. Все затаили дыхание, почувствовав, что скоро разразится драма.
Король пожелал, чтобы бракосочетание его брата было обставлено с небывалой пышностью. Невеста и ее мать снова пользовались гостеприимством Лувра, но принимали их совсем не так, как во времена изгнания: вместо пустых покоев на первом этаже, лишенных каких-либо признаков комфорта, а порой и без обогрева, им были предоставлены просторные залы, затянутые парчой, застеленные толстыми коврами, завешанные новыми картинами в золоченых рамах, обставленные ценной мебелью, с высокими зеркалами, множащими до бесконечности роскошь убранства, с канделябрами, утыканными розовыми свечами, с толпой вышколенных слуг и вымуштрованных стражей.
Великий пост приближался к концу, и праздникам не было числа. 25 февраля король и самые молодые и красивые придворные исполнили балет. Мари де Фонсом не находила себе места от злости: ей, как и прочим молодым фрейлинам и всему окружению Мадам, предстояло появиться в свете только по случаю брачной церемонии. В этот раз сопровождать мать она не могла. Пришлось остаться дома, в обществе Персеваля, который, посмеиваясь, предложил ей развлечься шахматами. Сочтя это намеком в дурном вкусе, она разгневалась, сбежала и заперлась в своей комнате, чтобы дуться там в одиночестве.
Бал действительно получился незабываемым. Многие находили странным, что королевский балет назван на сей раз «Нетерпение»: как можно допускать такую бестактность, когда Мазарини доживает в Венсенне последние дни? Но действие показало, что речь идет всего лишь о молодом супруге, нетерпеливо ждущем, когда же сбудутся его мечты. Жених и невеста, сидя бок о бок, красные от смущения, аплодировали так, что отбили себе ладони, однако внимание двора было, как ни странно, приковано не к ним, а к королеве-матери. Одевшись по своему обыкновению во все черное, она выбрала неожиданное украшение: на черном бархатном банте, прикрепленном к ее плечу, вызывающе сверкала дюжина великолепных бриллиантовых подвесок.
Маршал Грамон, большими трудами добившийся чести сопровождать госпожу де Фонсом, закашлялся от удивления.
– Значит, она хранит их до сих пор! – пробормотал он в усы. – Глазам своим не верю...
– О чем вы? – спросила Сильви.
– О подвесках, которые вы видите на плече у королевы-матери.
– Действительно, наконец-то она их надела! Я часто натыкалась на них в ее шкатулках. Мода на подобные украшения уже прошла.
– Лучше спросите, почему она надела их именно сегодня. Я вам отвечу: в честь молодого герцога Бекингема!
– С какой стати?
– Вы слишком молоды, чтобы знать эту невероятную историю... Пойдемте лучше поздравим господина Д'Артаньяна, обновляющего нынче свой мундир капитана мушкетеров.
Блестящий офицер был воистину неотразим в своем красном мундире с золотым шитьем. Любуясь им, трудно было догадаться, что об этом звании и соответствующей форме он мечтал целых тридцать лет. Он прислонился к двери и, сложив на груди руки, как будто следил за спектаклем, однако внимательный наблюдатель заметил бы, что в действительности он не сводит глаз с Анны Австрийской; приглядевшись, можно было даже обнаружить в его темных глазах слезы.
Грамон был, по всей видимости, именно таким наблюдателем. Прошествовав перед капитаном, он шепнул Сильви:
– Не будем ему мешать. Мы еще успеем его поздравить.
Подобная деликатность понравилась Сильви гораздо больше, чем все любовные клятвы Грамона, и она по собственной воле взяла его под руку, несказанно его обрадовав.
– Почему бы вам не поведать мне эту волнующую историю, любезный граф? – обратилась она к нему.
Остановившись вместе с Сильви в оконной нише – проверенном убежище давних знатоков дворца, – Грамон пересказал то, что для большинства было легендой, а для посвященного меньшинства – неопровержимой былью. В последнее посольство Бекингема-отца, которое тот, безумно влюбленный во французскую королеву, убедил своего монарха Карла I доверить именно ему, Анна Австрийская подарила ему эти самые подвески, которые сама получила в подарок от мужа. Ришелье, узнав об этом от своих шпионов, поручил своей английской сообщнице, леди Карлайл, украсть один из подвесков и доставить ему. После этого кардинал принялся нашептывать подозрительному Людовику XIII, что королева почему-то никогда не надевает подаренные им подвески, хотя они ей чрезвычайно к лицу... Король, разумеется,
