кэрри на грандиозном празднестве рабочих. Под радостные крики прибыл хаджа Али и плеснул туда что-то вроде жидкого чатни.[22] И все испарилось, оставив огромную глыбу белого риса. И послышался какой-то стереофонический глас Господень, сказавший: «Горе детям писания, ибо все их надежды превратятся в чеснок на ветру». Поэтому посчитали за лучшее переименовать колледж, и все пошло хорошо, никаких больше проблем не возникало.
– Расскажите, – настаивал Краббе.
– Хорошо. – Толбот отрезал кусок сыра из банки. – Вы получаете около тысячи учеников и штат из малайцев, индусов, китайцев, евразийцев. Все возненавидят вас всеми печенками, особенно старший преподаватель. Это тамил по имени Джаганатан, которому было определенно обещано место директора, когда Фосс уехал домой. Разумеется, обещание просто предвыборное, а подобные обещания не стоят ничего, да у этих бедняг никогда раньше выборов не было, и они искренне верят всякой белиберде насчет перерезанных белым глоток. Бедный старина Джаганатан собрал кучу голосов за того, кто ему место директора обещал, поэтому вы понимаете, как он к вам отнесется.
– Но я ведь не виноват, правда? Нельзя давать обещания, которых не можешь исполнить. Вдобавок этот самый Джаганатан не кажется слишком умным.
– Нет, но это значения не имеет. Он пятнадцать лет в колледже, у него много связей, хорошо ладит с местными колдунами. Слыхали про них?
– Немного. Хотите сказать, будто он собирается тыкать в мою фигурку булавками?
– Возможно. – Толбот с удовлетворением оглядел быстро очищенные тарелки, в конце концов нацелился на огромную красную глыбу свекловицы. И отправил всю в рот. Пока говорил, она пару секунд прыгала, словно второй язык. Миссис Толбот мрачно улыбалась Краббе, и Краббе стало ее слегка жалко. – Так или иначе, у него степени нет. Конечно, значения этому никто не придает. Все считают нашу кожу каким-то кусочком пергамента. Мы носим свою белизну, как диплом. Я бы сказал, неплохо. Надо это использовать.
– А дом? – поинтересовалась Фенелла.
– Дом хороший. Может быть, расположение странным покажется, он стоит как бы в центре кампонга. Но это из-за Фосса. Он все время зазывал малайцев к себе на веранду, рассказывал им истории про большой мир за морями. Фосс был чуточку тронутый. Холостяк, понимаете. Никогда не пил, в клуб не ходил. Воображал себя неким спасителем угнетенного коричневого человека. Раздавал деньги налево-направо, и вскоре местные малайцы начали перетаскивать свои дома и помойки к нему поближе, так что он попал в центр нового кампонга. Да вы сами наверняка видели что-то подобное, правда? Вся распроклятая деревушка тащит дома на собственных плечах с сумасшедшими воплями. Часто такое бывает. Переносные кампонги.
– Может, теперь, после нашего приезда, унесут их обратно, – предположил Краббе.
– Ну, старина, это уж ваше дело. Увидите, как они нынче вечером явятся послушать сказку на ночь. Я бы на вашем месте их выставил. Жутко обидчивые, и ходят с топорами.
– Слушайте, – сказала Фенелла, – когда следующий самолет обратно?
– Впрочем, старик Фосс не настолько обожал малайцев, чтобы не обзавестись одним из лучших в штате поваров-китайцев. Я там несколько раз великолепно обедал. Пробовал переманить, да он не пошел. Говорит, слишком стар, не станет обрубать концы, менять место. Стало быть, вам достанется вместе с домом.
– Вы хотите сказать, мы получим в придачу первоклассного повара? – уточнил Краббе.
– Вам повезло, старина. А-Винь – сокровище. Чуточку чокнутый, без конца до упаду хохочет, и немножко глухой, поэтому не стоит отдавать ему приказания. Пусть просто делает по-своему, будете весьма довольны.
– Так, – заключил Краббе, сонно откинувшись в кресле. – Не могу дождаться.
– Я домой еду, – объявила Фенелла. – Решительно еду домой. Как только ты это сможешь устроить.
– Не говорите так, – сказал Толбот, счастливый и сытый. – Вам тут понравится. Просто обождите, увидите.
– Обождите, увидите, – с какой-то язвительностью вставила миссис Толбот. – Тут просто рай для белой женщины.
– Ну а теперь извините меня, – извинился Толбот. – Надо ехать. Традиция, знаете. Все любят, когда к ним заскакиваешь в китайский Новый год, чего-нибудь съешь, выпьешь стаканчик виски. У меня несколько встреч назначено. Заходите к нам, когда устроитесь. Я должен вам еще свои стихи почитать, миссис Бишоп.
– Краббе, – поправила Фенелла.
– Простите? – Толбот несколько оскорбился.
– Вы не можете отвезти нас домой? – спросил Краббе. – Наша машина еще в пути. Кроме того, мы просто дороги не знаем. – И взглянул на миссис Толбот. – Я хочу сказать, в топографическом смысле.
– С удовольствием, – согласился Толбот. И пошел вперед с круглыми, как луна, ягодицами, туго обтянутыми очень короткими шортами. – Это ваш багаж?
– Большое спасибо, – во весь рот улыбаясь, сказал Краббе миссис Толбот, раскинувшейся в кресле, – за гостеприимство.
– Пожалуйста, – сказала она. – В любое время. Я люблю гостей принимать.
4
Чи Норма бинт Абдул Азиз руководила уборкой после приема гостей. Прием кончился рано: последние сентиментальные протесты вечной дружбы, банальное философствование, долгие визиты в джамбан на заднем дворе под упрекающий призыв муэдзина на ложной заре. Уборка была длительной и щепетильной: солнечный свет явил взору большой беспорядок. Абдул Кадыр старался, как всегда, расшевелить компанию. Вылил в кухонное ведерко почти все бутылки с пивом, кварту крепкого, фляжку бренди «Бихив», полбутылки «Винкарнис» и остатки виски. Приправил пенистую бурду красным перцем и предложил всем выпить. Это был его единственный вклад в угощенье гостей. Веселый, готовый к скандалу, вечно в рабочих шортах, со стриженной ежиком головой в форме пули, в ученых очках без оправы, он никогда не был платежеспособным. Регулярно извинялся за этот факт, являлся домой к друзьям, чтобы выразить сожаление по поводу невозможности отплатить гостеприимством, продолжал извиняться на поспешно предоставленном месте за обеденным столом, забывал об извинениях за последним стаканчиком на посошок, задавая провокационные вопросы, скажем: «Что такое религия?», «Почему мы позволяем белым у нас оставаться?», «Почему ислам не примет более просвещенных взглядов?». При подобных вопросах пробка вылетала у хозяина из бутылки.
Друзья его смутно стыдились, но стыд этот возник так давно, что перерос в какой-то особый тип любви. В его недостатках видели некую святую дурь, даруя привилегии: позволяли выхлестывать, сидя, целую бутылку бенедиктина, тошнить в пепельницу, изрекать грубые английские непристойности, выученные у военных моряков. Ему в любом случае многое можно было простить, так как он был не настоящим малайцем, а смесью малайца, китайца и голландца, только формально, поверхностно, вроде того самого красного перца, спрыснутой малайской пеной. Друзья, снисходительно жалея этот эксцентричный продукт смешанных браков, забывали о чужих клетках в своей собственной крови. Хаджа Зейнал Абидин перестал быть в основном афганцем; чи Абдулла больше не упоминал о сиамцах, впитанных с молоком матери; малютка Хусейн позабыл, что отец его – буги.[23] Рассуждая о малайском самоопределении, в действительности имели в виду, что ислам напугает китайцев картинами ада; но, возможно, даже этого не имели в виду. Сами слишком для добрых мусульман пристрастились к бутылке, целовали женщин, ели сомнительное мясо. Собственно, они точно не знали, чего хотят. Представителей среднего класса Кенчинга, не чересчур темных, не чересчур светлых, носивших мусульманские имена и фамилии, объединяли самые что ни на есть тонкие узы. Одной из них служил чи гуру Абдул Кадыр, козел с мохнатыми ногами, несший на спине их грехи, олицетворяя общий туманный образ истинного малайца (несуществующего) и истинного ислама (не особо желательного) в понятиях, которым подобные вещи не соответствуют. Разумеется, пара пива, непосещение время от времени мечети по пятницам казались не столь страшными рядом с Абдул Кадыром, который матерился, лежа в собственной блевотине.
Чи Норма с отвращением морщила плоский приплюснутый нос, пока слуга шваброй возил по ступенькам. Она любила гостей, но не любила, чтоб компания выходила из-под контроля. Когда она хозяйничала в двух
