мне не было.
Но самый важный урок преподал мне пожилой дворник-негр, который когда-то был питчером бейсбольной команды «Канзас Сити Монаркс». Он частенько приходил днем посмотреть, как мы играем, и однажды, когда меня удалили с поля и я направлялся в душевую, он подошел ко мне и сказал: «Скользящие удары и крученый мяч — это, конечно, круто, да и подаешь ты неплохо. Но если захочешь серьезно ответить отбивающему, целься ему прямо в голову».
Вот я и подумал, что пора запустить хороший мяч кой-кому в голову и пусть-ка попробует его отбить.
Бубба Рок купил ветхий, довоенной постройки дом на берегу реки Вермиллион (окраина Лафайета) и потратил четверть миллиона на перестройку. Это был большой белоснежный особняк, когда-то принадлежавший богатому плантатору, с дорическими колоннами такой толщины, что их могли обхватить три человека, не встретившись ладонями. Парадный вход был отделан итальянским мрамором, а по периметру второго этажа проходила уставленная ящиками петуний и геранью веранда, изящные кованые перила которой были сделаны, по слухам, аж в Севилье. Кирпичный каретный сарай был переделан в гараж на три машины, лестницы украшены оловянными сосудами, из которых свисали декоративные лианы, а на месте старых деревянных дворовых построек появился теннисный корт.
Свежеполитая лужайка перед домом так и блестела, по ее краям росли дубы, мимозы, апельсиновые и лимонные деревья, а усыпанная гравием дорожка, которая вела к парадному крыльцу, была окаймлена белым бордюрчиком и обсажена желтыми розами. Возле дома был припаркован «кадиллак»-кабриолет и новенький, сливочного цвета «олдсмобиль», а из гаража виднелась ярко-красная, как пожарная машина, коллекционная «эм-джи». Под сенью ив на берегу реки покачивался небольшой прогулочный катер, рулевая кабина которого была аккуратно затянута брезентом.
С трудом верилось, что все это великолепие, словно ожившая иллюстрация из глянцевого журнала, принадлежало Буббе Року, который мальчишкой готовился к боксерским поединкам, опуская руки в раствор соляной кислоты, а по утрам устраивал пятимильную пробежку, надев тяжелые армейские ботинки. Дверь открыл пожилой негр-слуга, однако вместо того, чтобы впустить меня, прикрыл дверь перед самым моим носом и удалился в глубь дома. Прошло почти пять минут, когда я услышал голос Буббы. Перегнувшись через перила веранды, он крикнул: «Заходи, заходи, Дейв. Сейчас спущусь. Прости за прием. Я только что из душа».
Я вошел и остановился посреди холла под огромной люстрой и стал ждать, пока он спустится по винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. Внутри дома было странно. Полы обшиты светлыми дубовыми досками, резная каминная полочка красного дерева, антикварная французская мебель. По-видимому, декоратор попытался воссоздать интерьер креольского особняка довоенной поры. Однако в отделке дома явно принял участие кто-то еще. Балки перекрытия кедрового дерева и потолок были расписаны листьями плюща, по стенам висели безвкусные пейзажи маслом, по большей части изображавшие закат на море, — из той мазни, что продают художники с Аллеи пиратов; в одну из стен был вделан гигантский аквариум, на дне которого красовались водяные колеса, пластмассовые замки, с одного боку даже притулился резиновый осьминог, а из его уродливой пасти вылетали пузырьки.
По лестнице на цыпочках спустился Бубба. На нем были белые брюки, канареечно-желтая рубашка с воротником «гольф», сандалии на босу ногу, на шее красовалась массивная золотая цепочка, а на руке поблескивали позолоченные часы-браслет, инкрустированные рубинами и бриллиантами; кончики его коротких жестких волос выгорели на солнце, а кожа стала почти оливковой. Он сохранил фигуру атлета — узкие бедра, плоский, как сковорода, живот, широченные плечи и непропорционально длинные руки с узловатыми пальцами. Но самой примечательной чертой его внешности, несомненно, были глаза: широко расставленные, серо-голубые, они неотрывно смотрели на собеседника, не мигая и не щурясь, и оттого становилось не по себе. Улыбался он часто и охотно, однако никто не мог разгадать выражение этих удивительных глаз.
— Чем обязан, Дейв? Рад, что ты меня застал, — я уж собрался в Новый Орлеан. Пойдем-ка во дворик и выпьем. Как тебе дом?
— Впечатляет.
— Слишком большой для меня. У нас есть еще маленький домик на озере Понтшартрен и вилла на Бимини — там мы живем зимой. В них мне больше нравится. Но жена любит бывать здесь, к тому же ты прав — дом чертовски впечатляет. Помнишь, как мы — ты, я и твой брат — расставляли кегли, а черные здорово злились, что мы отнимаем у них хлеб?
— Нас с братом потом выгнали. А тебя и пистолетом было не запугать.
— Да-а, тяжелые были времена, старина. Пойдем, покажу кое-что.
Мы прошли через застекленные двери и очутились в выложенном плитняком внутреннем дворике, в центре которого красовался огороженный бассейн. Солнце золотило листву растущего рядом дуба и играло бликами в бирюзовой воде. За бассейном виднелось маленькое застекленное здание с остроконечной крышей, в котором размещались спортивные снаряды, гантели, маты и боксерская груша.
Он ухмыльнулся, подобрался и внезапно сделал ложный выпад в мою сторону.
— Не желаешь поразмяться, а? — спросил он.
— В последний раз, когда мы с тобой дрались, ты чуть не отправил меня в нокаут.
— Черта с два. Я зажал тебя в углу, ты был весь в поту, но завалить тебя я тогда так и не смог. Хочешь виски с содовой? Кларенс, принеси нам креветок и жареных колбасок. Присаживайся.
— У меня тут проблема, думаю, ты сможешь помочь.
— Ну конечно. Что пить будешь? — Он достал бутылку мартини из маленького холодильника за баром.
— Ничего.
— А, ты же у нас недавно завязал. Есть чай. Кларенс, ты там что, заснул? Неси нам креветок. — Он покачал головой и налил себе большой бокал мартини. Стенки бокала мгновенно запотели. — Совсем дряхлый стал Кларенс. Веришь, он работал с моим стариком на траулере. Ты ведь помнишь моего старика? Погиб два года назад. Заснул на железнодорожных путях. Я серьезно. Мне так и рассказали — прямо на рельсах, прижав к груди бутылку с вином. Он ведь всегда хотел путешествовать, бедный старикан.
— Тут ко мне приходил гаитянин по имени Туут и, возможно, парень по имени Эдди Китс. Они оставили мне на память вот эти швы. А один бармен с Бурбон-стрит сказал, что их подослал ты, после того как он тебе позвонил.
Бубба откинулся на спинку стула напротив меня, держа в руке стакан, и вытаращился.
— Что ты такое говоришь?
— Я думаю, эти парни работают на тебя. Я этого так не оставлю, Бубба.
— Так вот почему ты сюда пришел?
— Выходит, что так.
— Послушай, что я скажу. Знаю я этого Эдди Китса, он родом из какого-то нужника там, на севере. Он на меня не работает. Насколько мне известно, он не оставляет швов, он предпочитает поджигать. А про этого гаитянина я вообще первый раз слышу.
Я говорю тебе это потому, что мы вместе учились. А сейчас давай съедим по креветке и поговорим о чем-нибудь другом.
Он подцепил на зубочистку креветку с принесенного негром подноса, отправил ее в рот, отхлебнул мартини и принялся жевать, не отрывая взгляда от моего лица.
— А один легавый из федералов сказал мне, что Эдди Китс работает на тебя.
— Ему-то почем знать?
— Федералы — забавные ребята. Никогда не знаешь, чего от них ждать. То ты им не нужен, то они готовы вцепиться тебе в глотку.
— А, так ты про Майноса Дотрива? Знаешь, в чем его
— Мне сказали, что это ты прислал этих двоих.
Его пальцы забарабанили по стеклянной крышке стола. Снаружи донесся какой-то звук, он обернулся; потом снова уставился на меня. Ногти его были обкусаны, подушечки пальцев сплюснуты и
