еще штук тридцать позолоченных чешуек и внутреннюю обшивку на предплечье.
Наш прирожденный дипломат Осман извлекает определенную пользу из своих посещений господина, каждый раз представляя ему ситуацию почти безнадежной. Скупо описывает состояние дел, дает понять, что очень боится полной неудачи, внушает хозяину, что нельзя ставить перед людьми такие неосуществимые задания и что кара Господня неизбежно постигнет того, кто с этим не считается. В общем, Осман хочет подготовить Аруджа к тому, что его ждет разочарование, и таким образом загодя смягчить его гнев.
Арудж-Баба терпит сентенции старика только потому, что притворяется, будто вовсе их не слышит: словоизлияния Османа его уже не трогают. Но в душе он, вероятно, начинает мириться с мыслью, что невозможно, да и святотатственно, подделывать творения Всевышнего. Во всяком случае, Осману кажется, что он замечает у хозяина некоторые признаки смирения: продолжительное спокойное молчание в часы послеобеденного отдыха и радостные восклицания, когда ему под руководством опытного наставника удается попасть в мишень стрелой с левой руки, или расколоть больше, чем прежде, тыкв одним ударом меча, или поднять и зашвырнуть как можно дальше железную болванку.
А вот и самый убедительный признак зарождающегося смирения: однажды утром во время грозы на фоне почерневшего неба появляется чайка. Птица садится на подоконник и пристально смотрит на обнаженного по пояс раиса, который делает гимнастические упражнения, укрепляющие мышцы плеч, левую руку и культю. Арудж-Баба замирает. Он не прогоняет чайку, а, наоборот, внимательно смотрит на нее благодарным взглядом и, поворачиваясь перед ней во все стороны и как бы демонстрируя себя, говорит:
– Благодарю тебя, о посланец Неба. Благодарю, что ты в ужасе не отшатнулся от меня. Видишь, что осталось от Аруджа, смотри, смотри же. Таким я и останусь навсегда – одноруким Аруджем, если парню ничего не удастся сделать. Придется, как видно, научиться выходить на люди без руки.
Однако решетку пока ни перед кем не поднимают. Ни один посол, даже самый важный, не получает аудиенции, о чем бы он ни хотел сообщить. Повседневное управление страной осуществляет Совет, остальные дела откладываются, как если бы государя не было на месте. По приказу бейлербея всем повторяют одно и то же: раис не принимает, раис не отвечает, раис погружен в раздумья.
Самые худшие минуты, как правило, наступают на закате солнца, когда Арудж, выйдя на открытую террасу над морем, дает волю накопившейся ярости. Однажды вечером бедный Осман вдруг почувствовал, что его отрывают от пола.
– Видишь? Мне и одной руки достаточно, чтобы поднять человека и зашвырнуть его куда захочу. А этого твоего Хасана я зашвырну в бани, если он не вернет мне руку.
Арудж-Баба имеет в виду не те бани, где лечат целебными водами, и не те, где люди развлекаются под свежими струями фонтана, нет, он имеет в виду бани, где содержат пленников и рабов в ожидании, когда торговцы – евреи, христиане или магометане – выставят их на продажу. Проданного раба могут сделать крестьянином на Африканском побережье, погонщиком пересекающих пустыню караванов, могут загнать в шахту где-нибудь в Турции или на Западе, а то и сгноить в трюме галеры. Нет, лучше уж смерть.
– Смилуйтесь, мой господин!
Баба, смеясь, ставит Османа, болтающего в воздухе кривыми ногами, на пол.
– Я мог бы поднять тебя одной левой, даже если бы ты сидел вон на том щите и держал на коленях жаровню с железной кочергой в придачу. А так ты слишком для меня легок, какая мне от этого радость? Ладно, на сегодня хватит. Приготовь мне свой гнусный отвар и не забывай про бани, о которых я тебе говорил.
Как же Осман забудет о банях, если там может оказаться – и довольно скоро – его Хасан, хотя звездочеты и сулят ему совсем иную судьбу. Он отсчитывает и кладет в плошку листочки зверобоя, добавляет щепоть сухой дымянки, чтобы промыть Аруджу желчные пути; крошит туда немного базилика – царской целебной травы, чтобы возбудить в нем стремление к мудрым поступкам, а мысли его тем временем уносятся к трюмам кораблей, кишащим червями, крысами и рабами. Насколько известно Осману, только Хайраддин не держит на своих кораблях рабов, и потому его суда обгоняют ветер.
Осман считает, что Хайраддин – сама мудрость и совершенство: такими, наверно, были в древности полубоги. Увы, сейчас его нет во дворце, и Осману приходится в одиночку бороться с неуемными капризами Аруджа. Помочь старику могут только его высушенные травы и цветы, настои и отвары, которые пока нравятся господину. На всякий случай сегодня вечером к обычной смеси он добавляет три основательные щепотки мака: пусть Баба хорошенько поспит.
Срок, отведенный на изготовление механической руки, истекает завтра, чем только все это кончится?
Как и всегда по вечерам, Осман завершает лечебные процедуры до того, как появляются наложницы.
– Мне можно идти, господин?
– Иди, старик. И имей в виду: плохо придется вам, если завтра рука не будет готова. Я жду ее!
А Осман-то думал, что ему постепенно удалось приучить раиса к мысли о возможной неудаче.
– Срок истекает к заходу солнца. Так и передай своему мальчишке!
Назавтра, вопреки всем опасениям, рука готова. Она хорошо действует, ослепительно сверкает, красиво отделана и легка. Юноши по очереди примеряют ее на себя. Проявив немного терпения и сноровки, ею можно двигать. Даже плачущий от волнения Осман не отказывается от примерки.
– Это же настоящее восьмое чудо света!
Да. Но по сравнению с живой человеческой рукой эта – серебряная – не так уж и хороша. Все зависит от того, на что рассчитывает Арудж-Баба. Если он не желает, чтобы у него болтался пустой рукав, то сочтет искусственную руку верхом совершенства. Если он намеревается поразить окружающих чем-то никогда не виданным, то и для этой цели творение Хасана подойдет как нельзя лучше. Если он ждал чуда, то оно, можно сказать, свершилось. Но если он рассчитывал получить точно такую же руку, какую потерял, то надежды на спасение у бедного Хасана нет.
Четверо друзей и Осман советуются, как лучше поднести руку раису. Можно организовать своего рода торжественную церемонию, явиться к бейлербею всем вместе, но Хасан отвергает эту идею: он пойдет сам, и пусть гнев Аруджа обрушится на него одного. Чем все кончится, никому не известно, пусть раис не знает, какие помощники были у Хасана. Ведь если что не так, Арудж-Баба может сразу лишить их своей благосклонности.
– Иди сюда, Осман, дай я тебя обниму, пока у меня есть еще обе руки. Отныне я тоже могу стать одноруким.
Именно теперь, когда дело, можно сказать, сделано, Хасан впадает в уныние. Уж лучше бы, говорит он, Краснобородые продали его сразу после того набега, да, лучше быть рабом, чем сыном безумца. И вообще, кто сказал, что Арудж-Баба действительно намерен сделать его своим приемным сыном? С какой стати Краснобородым превращать в законного наследника какого-то раба?
– Сынок, ну кто же может знать истинные намерения тех, кто нами распоряжается? Какие силы движут ими? С какой стати они будут объяснять причины своих поступков?
Скрестив ноги, Осман Якуб садится на пол перед Хасаном. Разговаривая с юношей, он энергично массирует ему ступни и лодыжки:
– Ты совсем замерз, ноги холодные как лед. Сейчас я разгоню тебе кровь, и ты сможешь мыслить спокойно и здраво.
Похоже, что Хасан нечувствителен ни к рассуждениям старика, ни к массажу, но Османа это не смущает.
У Аруджа и у Хайраддина нет во дворце родных сыновей. Оба брата произвели на свет десятки детей, которых разбросало по всему свету, так как держать во дворце их не пожелали. А еще ходят слухи, что детей Аруджа всех до единого погубили в знак какой-то непонятной кровной мести. Как бы там ни было, Краснобородые решили сделать своим наследником человека, не связанного с ними узами родства.
Кроме того, Хайраддин любит Хасана, как родного сына. Может, Арудж-Баба тоже любит его: поди знай, что у бейлербея на сердце, хотя Осман готов побиться об заклад, что так оно и есть.
