так-то просто незаметно увести рабов из-под самого носа хозяев.
Суд над Амином занял пассажиров на весь оставшийся день, отвлекая от тягот непривычного морского путешествия. Новость передается с одного судна на другое, среди вождей племен выбирают того, кто должен вынести окончательный вердикт, опрашивают семьи, среди которых есть погибшие.
Приговор мог быть вынесен давным-давно, но дело затягивается, потому что каждый хочет сказать свое слово, хотя чаще всего говорит то же самое, что и остальные. Нужно ли выносить смертный приговор? Пятеро молодых людей, каждый из которых много старше Амина, пойманные на месте преступления с факелами в руках, не были наказаны. Кроме того, как можно в обычный мирный день приговорить к смерти мальчишку, который оказался более ловким и храбрым, чем все они, вместе взятые? И разве всем им не хотелось стереть с лица земли этот город печальных воспоминаний? И вот теперь бедный Амин, чудом уцелевший в огне и в воде, должен умереть, когда его народ счастлив и свободен?
В конце концов в ответ на единодушные причитания женщин, требующих помиловать Амина, раздается не менее единодушный крик новоявленных судей, даровавших ему жизнь.
Амин не плачет и не чувствует себя искупившим вину. Он стоически просит наказать его и ведет себя как настоящий герой. И тем не менее, когда рулевой, чтобы покончить с этим и освободить палубу от орущей толпы, дает ему пару затрещин, после чего отправляет всех спать, у мальчишки текут слезы, крупные, как фасолины, которые ему дали на ужин вместе с четырьмя галетами.
– Теперь, когда я сделал тебя счастливым, ешь, – говорит ему рулевой.
И Амин смиряется с тем, что этой ночью избежал смерти.
Галиоты, резво бегущие друг за другом, окутаны вечерними сумерками. Мориски изо всех сил налегают на весла, и надсмотрщик свистит всякий раз, как кто-то из них сбивается с ритма от усталости. Его заменяют другим гребцом и отсылают отдохнуть в трюм, где все должны были бы спать, а на самом деле бодрствуют и держатся настороже. И правда, когда из темноты возникает цепочка огней и начинает приближаться, извиваясь словно змея, немедленно раздается встревоженный шепот.
Хасан уверяет, что им нечего бояться, так как это караван торговых судов, которые не собираются ни на кого нападать.
– Жалко! – говорит этот безумец Амин, который одним из первых заметил огни.
– Почему? Ты бы хотел вступить с ними в бой?
– Еще бы!
Своим энтузиазмом, стремлением прямо идти к цели Амин напоминает принцу другого мальчика – Пинара, хотя он и не похож на него внешне.
– Тебе не нужен слуга? У тебя, конечно, уже есть другие слуги, но возьми меня, я не буду тебе ничего стоить. Пищу я сам себе добуду. Я хочу быть рядом с тобой, потому что мне нравится воевать.
– А мне нет.
Амин хохочет, это кажется ему смешным и маловероятным.
– Тогда что же тебе нравится?
– Смотреть на звезды.
Ночь ясная и звездная. Амин смотрит на небо и снова смеется.
– Ну, сегодня ночью мне тоже нравится смотреть на звезды, потому что я думаю, что мог бы быть там, среди них, если бы умер, но я остался здесь, на земле. А вообще-то звезды меня не интересуют. Они слишком далеко. Но я буду охранять тебя, когда тебе захочется полюбоваться на них, и тогда ты сможешь делать это совершенно спокойно и в полной безопасности.
Караван торговых судов медленно проплывает мимо, держась все время на значительном расстоянии, чтобы избежать неприятных неожиданностей. Море снова становится совершенно черным. Ночь безлунная, а света звезд недостаточно. Они действительно слишком далеко.
XX
Осман Якуб, для которого, похоже, время остановилось, избороздив лицо его сеткой мельчайших морщинок, предается гневу и кричит что есть сил тоненьким своим голоском.
Скоро утро, у Хасана тысяча дел, а его слуг нет на месте. Никто не откликается на зов, никого нет и вокруг комнаты принца.
Никогда еще дворец не являл собой столь откровенного царства лени, и виноват в этом Хасан, который не умеет наказывать, никогда не прибегает ни к палкам, ни к хлысту и, само собой, не сажает провинившихся на кол. Кол – ужасное наказание, даже Осман его не одобряет, но что-то ведь нужно делать, чтобы встряхнуть этих бездельников. Скоро принц проснется, а рядом с ним ни одного слуги, чтобы помочь ему одеться, ни одного факельщика, чтобы сопровождать его. Никого. Покои принца опустели.
Как можно тише, стараясь не шуметь, старик открывает дверь в комнату Хасана. Он собирается пожелать принцу доброго утра и посмотреть, не нуждается ли тот в его помощи. Но комната Хасана пуста. Постель смята, ночная одежда брошена в угол, светильник над кроватью потушен, окно открыто, а на улице еще совсем темно. Встревоженный Осман Якуб, опасаясь похищения или таинственного исчезновения своего питомца, суетливо ищет его в спальне, ковыляет в приемную принца, мечется по коридорам, где обнаруживает стоящих на часах гвардейцев, как в тех особых случаях, когда проводятся чрезвычайные заседания Совета. Не обращая внимания на усмешки, которыми обмениваются солдаты при его появлении, он носится среди них в своих шлепанцах с загнутыми кверху носами и ночной накидке с развевающейся по краям шелковой бахромой, подобно аисту с обтрепанными крыльями. Здесь ошеломленный Якуб узнает, что Совет недавно собрался на срочное ночное совещание.
Святая Мадонна, на этот раз старость все-таки взяла свое! Пока весь дворец жил как в лихорадке, Осман спал себе, словно крот, размышлял о будущем и хотел посадить на кол лентяев. Он и не слышал ничего, глухой старый дурень. Его самого стоило бы за это наказать, но сначала надо выяснить, что происходит.
Осман садится прямо на землю, что в таком торжественном и сугубо официальном месте одному ему и разрешено делать, и смущаясь, как человек, который не знает того, что обязан знать, начинает осторожно выведывать причины такой поспешности и суматохи.
Ночью почтовые голуби принесли дурные вести.
Гвардейцы и слуги прекрасно осведомлены обо всем, хотя речь идет о секретном сообщении, известном только Совету. Но этот царский двор ничем не отличается от любого другого царского двора, приемная есть приемная, то есть место, где известна любая новость.
Слуги сообщают Осману Якубу все эти секретные сведения шепотом, но с большим ажиотажем, гордясь тем, что на этот раз знают больше, чем доверенный слуга по особым поручениям.
Тунис пока не сдается, но есть опасность, что долго он не продержится. Его осаждают превосходящие и хорошо вооруженные силы противника, и, что еще хуже, в городе тяжелое положение – голод, болезни. Кроме того, горожане опасаются расправы. Наместники боятся возможного предательства сторонников свергнутого султана, который готов вновь сесть им на шею, и теряют время, измышляя неосуществимые планы бегства или какие-либо иные невероятные способы спасения, вместо того чтобы помогать оборонять город. Войско берберов обессилено, а турецкий контингент слишком невелик.
Осман затыкает уши. Что он может услышать еще? Подробности его не интересуют.
Уткнувшись подбородком в худые, костлявые коленки, он размышляет, пытаясь понять, как произошло, что в Тунисе они оказались на грани поражения. Ведь все это предприятие осуществлял не порывистый и нетерпеливый Арудж-Баба, а истинный мудрец, который к тому же умеет держать в руках вожжи. У Хайраддина светлый и ясный ум, словно в голове у него таблица умножения. Все дело в самой войне. Осман в этом совершенно уверен, и именно теперь, в этих трудных обстоятельствах, он хотел бы быть великим раисом, самым великим и могущественным, чтобы иметь возможность сказать: «Хватит, прекратите эту бессмыслицу. Зачем бесконечно таскать за собой оружие и солдат по всему миру? Если вы хотите навести порядок, то этот способ не годится. Последствия такие, словно у вас в руках грубые и жесткие щетки, которые, вместо того чтобы чистить, только поднимают пыль и делают дырки в одежде».
Звук трубы возвещает, что Совет закончился, церемониймейстер распахивает двери.
– Ты тоже уходишь? Подожди, прошу тебя, – кричит Осман Якуб, которого отшвырнуло в сторону волной выходящих из дверей членов Совета и воинов, – скажи, что я должен делать, сын мой? Что случилось?