усилить касбах,[10] чтобы воспрепятствовать лобовому штурму.
Все эти постройки были начаты уже давно. На них ушли камни разрушенной испанской крепости Эль Пеньон, которая много лет возвышалась позади порта, но потом работы были прерваны. Краснобородые думали, что достаточно будет мощного флота, чтобы отпугнуть врага, но теперь его явно недостаточно, потому что враг очень силен.
Может быть, слишком медленно движутся долгосрочные работы, но зато в хорошем темпе идет «латанье дыр»: укрепляются стены, заделываются пробоины, сооружаются новые орудийные площадки, делаются фальшивые окна, тайные ходы, ловушки, каналы. Маленькие хитрости, от которых может зависеть жизнь многих людей.
Эти мелкие косметические работы выполняют женщины и дети: они бегают толпами, нагромождая в стратегических пунктах самые невероятные и вместе с тем простые орудия вроде палок и дырявых печных горшков, пыжей, сухих экскрементов, камней, поленьев, дерна, костей, песка – словом, всего, чем можно ранить, на чем можно поскользнуться, что можно поджечь или с помощью чего можно напустить дыма, удушить, обмануть, отвлечь, удивить.
Хайраддин и его солдаты движутся в Бону окольными путями, так сообщают послания, – чтобы оторваться от преследователей.
«Только бы императорские войска не опередили их морем и не уничтожили берберский флот, оставшийся в порту Боны», – думают в Алжире с затаенным страхом, который в любой момент готов вырваться наружу, а пока призрак Карла Габсбургского поселился в ночных кошмарах жителей города.
Фантазии и Османа посещают постоянно, в них – император во всем его великолепии.
– Ну, доволен? – весьма грубо спрашивает у него Осман, потому что ему не нравятся надменные и спесивые люди. – Теперь ты доволен, что ведешь войну собственной персоной?
Для Османа Якуба это совершенно очевидно. Императору захотелось самому выйти на поле боя. Ему уже мало того, что он посылает в сражения – морские и сухопутные – своих генералов и подданных, он хочет получить свою долю военной славы и триумфа. Ему надоело отправлять корабли в дальние страны, он хочет сам командовать ими. «За мной, – как бы говорит Карл Габсбургский, – все за мной, будем воевать!»
– Ты хочешь воевать? – спрашивает Осман у императора в своих фантазиях, – ладно, тогда держись! – И переходит в наступление.
Император большой и неповоротливый, у него вызывающая, очень неприятная улыбка. Осман осматривает его со всех сторон, стараясь найти слабое место. Пытается подставить ему подножку, наступить на край плаща, замазать доспехи патокой, чтобы они не так блестели. Какое там! Все впустую. Император все такой же огромный и неподвижный, как статуя, с бледным лицом и большим, выступающим вперед упрямым подбородком.
Шарлотта-Бартоломеа, когда сердилась на своего мужа и на весь испанский двор, говорила, что лицо у Карла очень бледное.
– Видели бы вы этот подбородок, – рассказывала сеньора Комарес, – белый и плоский, словно доска для разделки мяса.
И теперь подбородок императора маячит, как мишень, перед внутренним взором Османа, такой осязаемый и реальный, что старик, подскочив, обрушивает на него сильнейший удар кулаком. Император исчезает.
– Именно теперь ты заснул. – Хасан размахивает у него перед носом новым посланием. – Хайраддин уже в Боне.
А кроме того, в Боне стоят корабли, целые и невредимые, готовые к отплытию. И тотчас по городу бегут глашатаи, возвещая населению радостную весть. Краснобородого никто не преследует. В Тунисе императорский флот так и не снялся с якоря. Карл Габсбургский отдал город на разграбление своей армии.
Война – это такое безумие, что даже сообщение о разграблении одного города может оказаться для другого доброй вестью. Разграбление Туниса дает Алжиру передышку. Однако и теперь нельзя терять время, иначе преимущество будет упущено. Нужно продолжать работы по укреплению стен, подготовке пороха и орудий.
В оружейной мастерской заправляет всем Ахмед Фузули, педантичный, собранный и вместе с тем увлекающийся, пылкий, отказавшийся от своего добровольного затворничества в медресе, которому предавался с истинным блаженством, после того как вернулся с войны, закончившейся смертью Аруджа. Довольный и счастливый, Ахмед Фузули демонстрирует Хасану образцы нового оружия, вспоминая дни, проведенные вместе в маленьких кузницах дворца, где они мастерили искусственную руку для Аруджа. Дни, наполненные не только страхом, но играми и весельем.
– Самое страшное, что тогда могло произойти – отрубили бы руку, и все.
– Да, только руку бы отрубили мне, а не тебе!
Но на этот раз на кон поставлена жизнь слишком многих людей, само существование города.
– Опасность очень велика. Рано или поздно императорские войска придут сюда, не останутся же они в Тунисе навсегда, – заключает Ахмед Фузули, проверяя трубку для литья.
Однако Хасану начинает казаться, что опасность не так уж велика, что есть время подготовиться к достойной встрече.
Ахмед Фузули прав, считая, что император не может спать спокойно, пока существует Алжир: при попутном ветре те сокровища, которыми подданные и министры императора набивают его сундуки на Сицилии, могут за одну ночь перекочевать в сундуки Алжира, как много раз и случалось. Но может быть, у Карла габсбургского найдутся и другие дела в его огромной империи. Во всяком случае, раз он допустил этот грабеж, ему придется немного придержать вожжи и смириться с вынужденным отдыхом.
Однако есть еще один человек, который очень страдает от необходимости придержать вожжи, у которого много злобы и мало смирения. Это желчное и раздражительное существо – несчастный маркиз де Комарес, терзаемый спазмами желудка, а главное – неопределенностью.
«Проклятье, какая сегодня ночью качка! Лодка Харона, и та, наверно, не могла быть ужаснее». – Комарес, человек сугубо сухопутный, превозмогая дурноту, мучается на корме одного из последних кораблей, стоящих на рейде, которые больше других подвержены качке. Разграбление Туниса нарушило все его планы. Ветер с берега доносит крики и гул, будто зарниц пожаров в небе недостаточно, чтобы понять, что творится в городе.
Несмотря на почтение, которое, как он знает, полагается питать даже в глубине души к своему суверену, обладателю высшей власти, исходящей от самого Господа Бога, Комарес не может понять действий своего кузена-императора.
Затея с Тунисом кончилась очень плохо, а ведь именно Комарес подал Карлу Габсбургскому совет прийти на помощь к Мулаи-Хасану. Идея была блестящая. Следовало только уговорить друзей и союзников отправиться на Священную войну под предлогом договора с низложенным султаном Туниса. Друзья и союзники, которые пальцем бы не пошевелили ни ради войны за веру, ни ради защиты цивилизации, со всех ног бросились отвоевывать богатый город и удобный порт. Истинной целью маркиза де Комареса и императора оставалось уничтожение Краснобородых, изгнание этих демонов с суши и с моря, ослабление их позиций сначала в Тунисе, а затем разрушение их логова в Алжире. Наступил долгожданный и очень подходящий момент, чтобы захватить в Алжире этого ренегата, приемного сына Аруджа и Хайраддина.
– Ваше величество, – сказал Комарес своему императору, – если мы нападем на него врасплох, то застанем читающим стихи или перебирающим струны.
Но император вдруг перестал слушаться своего кузена. Поначалу была настоящая идиллия: план был таким точным, и победа казалась настолько неизбежной, что маркиз де Комарес уже велел возвести алтарь для возложения на него оружия и останков Хайраддина. Император желал, чтобы Комарес был все время рядом с ним, они беседовали часами, так что маркиз уже считал, что вожделенный титул тайного советника у него в кармане. И вот возникли трудности.
Первым препятствием явилась маркиза, супруга, сделавшаяся ревностной поборницей его здоровья и покоя. Она отправилась к императрице Изабелле, к императорскому исповеднику и к самому Карлу. Маркиз, говорила она, не такой человек, чтобы пренебрегать своими обязанностями и долгом, однако кампания в Оране слишком его утомила. С тех пор он так и не пришел в себя и теперь нуждается в лечении и уходе, так
