как психика его надломлена. Выслушав свою могучую и экстравагантную кузину, император решил удовлетворить ее просьбу и постепенно начал отстранять маркиза от дел. Однако Комарес понял, что в действительности жалобы Шарлотты-Бартоломеа послужили лишь предлогом: император перестал советоваться с ним не только из-за ее вмешательства и «заступничества».
Маркиз де Комарес стремился стать тайным советником императора, но, к его сожалению, к этому стремились очень многие, и среди наиболее ревностных соискателей был кардинал из города Толедо – Хуан де Тавера, который представлял для Комареса второе и еще более опасное препятствие. Нашептывания «пурпурного» и послужили истинной причиной охлаждения императора к своему кузену.
Кардинал был против экспедиции в Тунис и, как только пронюхал о ней, раздраженный, возможно, тем, что не он ее посоветовал государю, начал повсюду говорить, что это мальчишеская затея.
– Император, – вздыхал тут и там де Тавера, – еще совсем мальчик и, как все мальчики, мечтает о великом и невозможном.
И тогда Карл почувствовал необходимость доказать самому себе и двору, что он вовсе не легкомысленный мальчишка, как настаивал кардинал из Толедо, намеревавшийся стать его официальным наставником и гувернером. Ссылаться на прожитые годы было бесполезно, лучше было доказать, что ему не нужны ни наставники, ни тайные советники. Отныне император будет пользоваться только услугами официальных советников – государственных служащих, получающих зарплату и имеющих соответствующие обязанности, то есть послов, банкиров, военачальников.
Таким образом, Карл не хотел, чтобы кто-то, кроме него, сосредоточил в своих руках слишком большую власть, но, не имея возможности все делать самому, он был вынужден прибегать к услугам и помощи генералов. Во главе флота он поставил Андреа Дориа, а во главе сухопутных сил – маркиза Дель Васто и приказал им готовиться к выступлению.
В Толедо Хуан де Тавера продолжал распускать порочащие государя слухи. Он говорил, что все эти многочисленные советники и командиры, занимающие разные посты, лишь доказывают, что Карл не в состоянии вести войну сам. Сражаться на поле боя – не то что усмирять мятежных феодалов или встречаться с уважаемыми людьми города, вынуждая их оказывать себе почести, или держать в узде родственников, короля Франции и государей других стран.
Ну что ж, Карл принял вызов и сам вышел на поле боя в качестве главнокомандующего. Теперь войско и флот непосредственно подчинялись ему, так как он участвовал в сражениях лично.
По сути рассуждения маркиза де Комареса аналогичны рассуждениям Османа Якуба.
По мнению маркиза де Комареса, из-за ложного самолюбия и стремления во что бы то ни стало самому выйти на поле боя император совершенно погряз в деталях осады Туниса, и от него ускользнул общий план действий, который с помощью его, Комареса, удалось разработать. Вот почему маркиз считает победу в Тунисе неудачно закончившейся операцией. Какое значение может иметь для него капитуляция Туниса, если она совпадает с крахом его собственной великой мечты?
– Ваше величество, – сказал Комарес, почувствовав, что Карл готов разрешить разграбление Туниса, – боюсь, что это очень опасно.
– Не обязательно всем моим генералам высаживаться на сушу, – отвечал император, выставив вперед свой подбородок, – пожилые генералы могут остаться на кораблях.
Другими словами, он относился к нему как к инвалиду или трусу, так и не поняв, что, по мнению Комареса, сами действия императора были большой ошибкой.
Комарес приказал слугам закрыть ставни своей каюты, принести горячую воду с соком лимона, чтобы утолить жажду и сбить температуру, обернул голову и ноги в мокрые полотенца, приказал потушить огонь и после ставших своего рода обязательным ритуалом гневных воспоминаний о Шарлотте-Бартоломеа закрыл глаза и попытался дышать ровнее, чтобы ускорить приход сна.
«Час Алжира еще придет», – думал он, пытаясь успокоиться и представить себе этот день. Он хотел бы быть великаном, чтобы собственноручно выламывать камни из дворца Краснобородых и сбрасывать их один за другим в море.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Это части, – объясняет Али Бен Гад, управляющий мастерской, где готовится порох. – Итак, толченого угля две части, а серы – одна. Мы всегда так делали.
Но германский специалист советует поступить наоборот – больше серы и уменьшить количество угля, поэтому Али Бен Гад и вызвал раиса. Может быть, германец и прав, однако новая смесь требует проверки, а сейчас не подходящий момент для экспериментов. На этот раз смесь нужно приготовить как можно быстрее.
Хасан считает, что для тяжелых орудий надо продолжать готовить порох обычным способом и попробовать несколько вариантов новой смеси для более легкого огнестрельного оружия, которое не требует сложных испытаний. Сказано – сделано. Новая смесь готовится и испытывается.
И вот среди больших и малых взрывов слышатся отдаленные крики.
Время для молитв необычное, и все же это голоса муэдзинов. От одного минарета к другому, напоминая словесную перепалку, волной перекатываются их крики.
– Хайраддин! Хайраддин! Хайраддин!
Хасан и все остальные поднимаются на крышу, чтобы посмотреть, что происходит: на горизонте появились берберские корабли.
– На сегодня работа закончена.
Весь город сбегается в порт, который наполняется радостными, ликующими криками.
XXI
Дворец покрывает черный бархатный тюрбан, усыпанный золотыми точками звезд. Душная ночь.
Отец и сын беседуют после ужина на большой открытой террасе над морем. При слабом свете маленьких факелов возлежащий на подушках Хайраддин кажется статуей из темного серебра.
Краснобородый рассказывает сыну о бегстве из Туниса и отплытии из Боны. Он говорит спокойным голосом, но Осман понимает, что на сердце у него тяжело. Он допустил еще большую ошибку, чем Баба, так как потерял больше людей и средств.
«Хорошо еще, что сам остался жив, – хочет сказать Осман своему обожаемому господину, – нельзя все время побеждать. Теперь отдыхай».
И отправляет музыкантов за расписную ширму, приглушающую звуки музыки, которая навевает укрепляющий сон.
Осман разливает освежающее питье, сменяет мальчиков с опахалами, едва те устают, обновляет смоченные в ароматических смесях платки – словом, совершает все необходимое, чтобы сделать приятнее отдых старого воина. Хайраддин устал и разочарован. Его чудесная огненная борода кажется выцветшей и поблекшей.
«Тебе нужно выспаться, – так и хочется сказать слуге. – Не противься, усни».
Однако Осману Якубу не пристало давать советы своему мудрому хозяину и господину. Он должен слушать его, не перебивая, потому что вместе со словами уходит и дурное настроение.
Осман замечает, как глубоко вздыхает Хайраддин, смотрит на его скрещенные на груди руки, полуприкрытые веки, из-под которых, как кажется, глаза продолжают наблюдать за происходящим, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, но на самом деле, следуя лишь за картинами, порождаемыми его воображением. Хасан, сидя рядом с ним, перечисляет работы, предпринятые по укреплению Алжира: и прежние, и те, что сейчас в самом разгаре, и только что начавшиеся.
Осман Якуб с трепетом ожидает оценки Хайраддина: что-то скажет он его Хасану. Этот юноша, который в мягкой льняной одежде кажется таким изящным и хрупким, не нуждается в ангелах-хранителях. Его слуга-нянька знает об этом и не претендует на свое право воспитывать его или думать о нем как о ребенке. Но разве может причинить вред излишняя забота? Может ли ему навредить хорошо взбитая подушка? Или лишний засахаренный фрукт, подложенный на тарелку или на перила башенки, куда он поднимается, чтобы наблюдать звезды?
Осману не следует надоедать ему. Наверно, не стоит говорить: «не забудь плащ», «попробуй этот кусочек», «ты еще не ложился?», «ты слишком устал», «причешись» и все такое.
Но можно не опасаться, что его материнская забота изнежит раиса Хасана, который будто бы сделан из
