корзина устанавливается на верхней палубе адмиральского судна.
Император, который никогда и ничему не удивляется, приказывает поднять тост за здоровье Комареса, прибывшего на праздник, несмотря на свою болезнь.
– Ваша отвага, маркиз, достойна подражания. Вы оказываете нам честь своим присутствием на прощальном ужине.
– Прощальном? Но почему? Разве мы отбываем? В Алжир?
– Мы очень скоро отвезем вас в Испанию наслаждаться заслуженным отдыхом.
– Как же так, ваше величество? И все бросим? – спрашивает встревоженный Комарес, внутренности которого приходят в еще большее смятение от этой дурной вести. Хайраддин, конечно, не добрался до своего логова, но даже если он и вернулся в Алжир со всей своей бандой разбойников, сделать все равно ничего не успел. – Неужели вы не хотите, дорогой кузен, сорвать еще один зрелый плод? – шепчет Комарес, взирая с мольбой на руку императора, которая опирается о край корзины, где лежит несчастный, страждущий маркиз.
Не получив ответа, бедняга переворачивается на бок, и когда, сделав немыслимый пируэт, он с трудом высовывается из своей колыбели, то замечает, что Карл Габсбургский больше его не слушает, внимательно наблюдая за двумя игроками в шахматы.
– Неужели это она, Бог мой? – спрашивает себя Комарес при виде металлической пластинки на поясе одного из игроков.
Комаресу кажется, что он узнал одну из пластинок, украшавших серебряную руку Аруджа, но он так устал от усилий в попытке приподняться над краем корзины, что теряет и голос, и сознание. Бедняга снова падает на дно в пропотевшие простыни и подушки.
– Наша кузина Шарлотта-Бартоломеа была права, – замечает искренне расстроенный император. – Комарес действительно нуждается в отдыхе и лечении. Будем иметь это в виду. Отправьте маркиза обратно на его корабль.
На верфи в Алжире обрабатывают только что срубленные деревья. Стоит сильный и терпкий запах древесной смолы. Работа приятная. Хайраддин и Хасан проводят на стройке целые дни напролет. Уже построено восемь новых очень красивых судов, ожидающих спуска на воду, и почти закончен ремонт кораблей, вернувшихся из Боны. Нужно время, чтобы залатать брешь, – ведь было потеряно восемьдесят кораблей, – но работа идет споро.
– Где раисы? Где они? – кричит на бегу Осман Якуб, размахивая только что полученным посланием, как флагом.
Стражники поспешно открывают ворота и почтительно склоняются перед ним, но собаки не соблюдают никаких правил этикета и не знают законов, гарантирующих неприкосновенность гонцам. Напуганные хлопаньем и шумом – их производят одежды Османа, развевающиеся наподобие простыней, – они хватают материю зубами, тянут к себе и валят старика на землю, в пыль, словно королеву, которой наступили на шлейф.
– Назад, назад, – кричат сторожа, пытаясь отозвать собак. Но они уже и сами признали Османа Якуба и, прося прощения за невежливый прием, облизывают его с ног до головы и дружески подталкивают мордами.
– Да, теперь вы просите у меня прощения, глупые твари! Не трогайте послание! Пошли вон! Амин! Куда ты запропастился? И зачем только мне тебя навязали? Зачем мне слуга, которого нет на месте, когда он нужен? Где ты?
Амин появляется в воротах, неся на вытянутых руках два белоснежных наряда для раисов.
– Так я и знал! Ты даже не можешь меня отряхнуть! Ладно, осторожнее с одеждой раисов! Я сам.
Осман Якуб уже на ногах и снова бежит, пытаясь свободной рукой стряхнуть пыль, землю и грязь, покрывающие его с головы до ног.
– Скоро они будут здесь, господин! – кричит Осман, обращаясь к Хайраддину, как только ему удается отыскать его в самом дальнем углу мола.
– Садись, Осман, отдохни. Ты хочешь сообщить мне, что императорский флот отплыл из Туниса?
Стоило так бежать, чтобы принести весть, которую Краснобородый давно предугадал своим гениальным чутьем.
– Да, господин, они снялись с якоря, и уже довольно давно. Что будем делать?
– Испанский флот пройдет далеко от берега. Не беспокойся. Мы его увидим, когда он будет проплывать мимо.
– Ах, так мы собираемся на него смотреть? Может быть, даже будем бить в барабаны и играть на трубах, чтобы приветствовать их? Окажем им честь? Польем море маслом, чтобы оно было гладким и не доставляло императору никаких хлопот? Люди много работали и были бы рады, хотя бы разок пальнуть в них из пушки! Когда они окажутся на расстоянии выстрела, вы должны отдать приказ стрелять!
Осман Якуб Сальваторе Ротунно умолкает и тяжело дышит. Как будто он сам только сейчас услышал свои безумные речи. Он осеняет себя крестом, затыкает уши и преклоняет колени, дабы просить прощения у Всевышнего за воинственные мысли, и одновременно сердится на Хасана, который появляется из-за угла.
– Ты понял, – гневно говорит он ему, – понял, что из-за постоянных войн даже в меня проник тот же червь? Упаси нас Бог от этой дряни, нет такого лекарства, которое могло бы избавить от нее.
И чтобы немного остыть, он принимается энергично чистить свою одежду.
– И все же люди хотят знать, что им делать. Вы говорите, что императорский флот пройдет далеко от берега, но в городе поселился страх. У меня щекочет в носу от страха, который витает в воздухе.
Хайраддин и Хасан, прочитав послание, рассчитав скорость ветра и состояние моря, приходят к заключению, что императорский флот будет проходить мимо них ночью.
– Поставим в известность жителей города и будем настороже на тот случай, если император изменит решение и захочет дать сражение здесь. Осман, – продолжает Хайраддин строгим голосом, – ты знаешь, что должен быть наказан за неподчинение приказу и нарушение субординации. Для передачи официальных сообщений есть специальные верховые курьеры. Не твое дело таскаться с донесениями по всему городу. Ты стал ослушником.
– Господин! Я неповинен в этом грехе! Это моя собственная копия. А послание, которое принесли голуби, следует своим обычным путем. Разве я виноват, что успел добраться до вас раньше, чем курьеры? Вы всегда разрешали мне помогать расшифровщикам посланий, которые потом проходят такой долгий путь всяких проверок…
Конец фразы Османа заглушает топот копыт. Верховые курьеры мчатся от ворот, словно в атаку, и, лихо осадив лошадей прямо перед раисами, передают официальное послание, подписанное высшими чинами и пестрящее многочисленными печатями. Молодой командир отряда смущенно смотрит на Османа Якуба и прикладывает руку к груди, как бы прося прощения за то, что прибыл после него.
– Мы приняли все меры срочности, как положено.
– Разумеется, мой мальчик, – успокаивает его раис Краснобородый. Просто Осман Якуб прилетел на облаке.
Падение оставило на теле Османа не один синяк, но сейчас не время залечивать раны и делать примочки. Город снова охвачен волнением.
Все знают, что осады не будет. Это сообщение скучно и успокаивающе монотонно повторяют глашатаи на улицах, объясняют командиры и начальники на местах. Однако все мужчины, женщины, дети, старики, способные держать оборону, начеку и находятся там, где им приказано быть.
Эта бесконечная ночь проходит почти в полной тишине. Тысячи людей пристально всматриваются в море, освещенное лишь слабым светом ущербной луны, следят за ним из бойниц и амбразур, с откосов и белых ступенчатых террас, прикрытых темными тряпками, чтобы их не было видно с моря.
Маленькие дети не могут спокойно спать: им кажется, что повсюду притаилась опасность. Не желая оставаться в своих люльках, они молча цепляются за юбки бабок или старших сестер: даже детям передается ощущение напряженной тревоги, царящей в городе.
Осман носится по улицам и площадям, принюхивается и там, где ощущает наиболее сильное пощипывание в носу, которое свидетельствует о скоплении страха, бормочет какие-то глупости, прыгает и поет, словно менестрель, раздает талисманы, придумывает заклинания и рассказывает сказки. Он говорит,
