Винсент придвинул к себе тарелку, но не ел, а смотрел в окно. Лицо у него все-таки было бледным. Наверное, от погруженности в собственные мысли.
Ей вдруг стало так жаль, что вот сейчас он уйдет и она не будет видеть его долго-долго, может быть, до самого вечера.
– Винсент… – нерешительно сказала Рената. – Послушай…
Винсент сразу встрепенулся, словно вынырнул из глубокого тумана, в который он был погружен и сквозь который ей было к нему не пробиться.
– Да, – сказал он, – я слушаю. Извини.
Слова и привычки вежливости были в нем так сильны и, главное, так органичны, что проявлялись легко, мгновенно, без малейшего усилия с его стороны.
– Можно мне прийти к тебе на репетицию? – спросила Рената.
Он улыбнулся.
– Что ты? – Она невольно улыбнулась тоже. – Почему ты улыбаешься?
– Просто так. Потому что мне хорошо. Ты спрашиваешь моего разрешения, как будто маленькая девочка.
– Но как же я могу не спросить? А вдруг ты не хочешь?
– Что не хочу?
– Чтобы я пришла.
Винсент репетировал «Бурю» уже третий месяц и ни разу не позвал ее посмотреть его репетиции, так что вполне логично было предположить, что он этого не хочет. Мало ли почему! В том мире, в его мире действовали какие-то особенные законы, которых Рената не понимала.
Он улыбнулся. От улыбки его бледность стала еще заметнее, чем от сосредоточенности.
– Ты думаешь, что я могу этого не хотеть?
– Я не знаю, Винсент. – Рената расслышала нотки смущения в собственном голосе. – Я никогда не сталкивалась… со всем этим.
«Все это» была жизнь, которую он вел. Рената не была уверена, что он понял ее слова.
– «Все это» полно тобой, – сказал он. – Ты не должна бояться туда заглянуть.
Все он понял. Он понимал ее слова прежде, чем она успевала их произнести, и точнее, чем она умела их высказать.
Рената быстро обошла стол и обняла Винсента. Его голова прижалась к ее груди.
– Я не боюсь, – шепнула она. – Я приду. – И, отстранившись, добавила уже громко: – Только ты поешь сначала, ладно? Ты совсем бледный, и мне от этого тревожно.
Она в самом деле тревожилась из-за его бледности. Но никакая тревога не могла быть сильнее ее счастья.
Глава 2
Театр «Норд-Вест», в котором Винсент ставил «Бурю», находился в двух кварталах от дома. Несколько лет назад он и купил квартиру, в которой они теперь жили, именно из-за ее близости к театру.
Рената только недавно узнала, что квартира не снята, а куплена, и это ее удивило.
– Разве ты собирался жить в Москве? – спросила она.
– У меня не было определенных планов, – сказал Винсент. – Но когда я приехал сюда в первый раз, то за год поставил два спектакля. Я думаю, они получились хорошо. Я вспоминаю ту работу со счастьем. И я полюбил Москву. И тогда подумал: почему не надо иметь здесь свой дом? Ты подумала, что это лучше было бы в Петербурге? – улыбнулся он. Рената смутилась: она действительно так подумала. Его способность видеть ее насквозь, его особенное зрение, – это иногда ее пугало. – Петербург слишком похож на Амстердам, – объяснил Винсент. – Может быть, я ошибаюсь, но мне не хотелось просто повторить в России свое чувство к городу, в котором я родился. Это непонятно, да?
– Это понятно, – сказала Рената.
– Да, я чувствовал Петербург как Амстердам. А Москва совсем особенная. Мне захотелось ее понять. Но это пока не очень получается. Каждый раз, когда я приезжаю сюда, у меня такое чувство, которое было в детстве на Рождество: что я счастлив и что сейчас я пойму какую-то очень большую тайну. – Винсент искоса посмотрел на Ренату и добавил, словно извиняясь: – Ты не можешь полюбить Москву, я знаю.
– Д-да, не совсем… – пробормотала Рената.
И в этом его проницательность сказалась тоже. Она действительно не могла полюбить Москву. Это всегда было так, еще когда Рената была школьницей и приезжала сюда с экскурсиями, и это не изменилось теперь.
Что она такое, Москва? Она была Ренате непонятна и в непонятности своей казалась суетливой, суетной, бестолковой. В ней не было стройности – ни в одной ее составляющей не было, и в образе московской жизни стройности не было так же, как в планировке улиц.
Здесь-то, на Северо-Западе, это не очень чувствовалось, потому что это был обычный спальный район, похожий на точно такие же спальные районы любого большого города. Но когда Рената оказывалась где- нибудь в арбатских переулках, или у Чистых Прудов, или в Замоскворечье, или, и особенно, на Тверской – одним словом, где-нибудь, где была, она это понимала, настоящая Москва, – ее сразу же охватывало уныние. Она не могла определить его причину, и от этого оно только возрастало.
– Тебе просто не хватает пространства, – сказал Винсент. – Пространства и воды. Тебе душно на улицах в Москве, и это тебя угнетает. Но она все-таки не виновата, – снова улыбнулся он. – Ты переменишься к ней. Когда мы с тобой поживем здесь вместе, ты ее тоже полюбишь.
«Все-таки не всегда он меня насквозь видит», – тоже улыбнулась, только про себя, Рената.
Меньше всего она думала о том, чтобы, живя с Винсентом, полюбить Москву. Любви к нему ей было вполне достаточно, и для любви к городу в ее душе просто не оставалось места.
Они прошли между панельными многоэтажками и вышли к метро «Сходненская». Здесь, в большом развлекательном центре, и находился театр «Норд-Вест».
Когда Рената впервые этот развлекательный центр увидела, то мысленно произнесла только одно: «Какое безликое здание! И как же здесь может быть театр? Боулинг, тренажеры, самое большое – кинотеатр с бадейками попкорна в зале».
Она не могла представить, чтобы в таком помещении могло происходить что-то серьезное, и даже подумала тогда, что Винсент зря тратит время на этот спектакль.
Но оказалось, что внутри здание выглядит куда пристойнее, чем снаружи, во всяком случае, в той его части, где разместился театр. Стандартные зеркальные стены скрывали за собой помещение небольшое и даже стильное. Оно было спланировано так, что все как будто бы состояло из резких, точно прочерченных линий. Эти линии определяли неровную, асимметричную форму фойе, и форму светильников, напоминающих орган, но не церковный и не консерваторский, а другой, какой-то очень необычный орган, и форму расставленных у входа в зал металлических конструкций, сквозь которые с журчаньем протекала вода.
И сам зал, небольшой, с низким потолком, но с хорошей акустикой, тоже был отмечен продуманной простотой и строгостью всех очертаний. Впрочем, когда Рената вошла в этот зал, ей было не до того, чтобы замечать подробности его оформления. Она была охвачена странным чувством, похожим то ли на робость, то ли на неловкость.
Винсент предложил ей зайти перед репетицией вместе с ним в его кабинет, но она отказалась и осталась в фойе, сказав, что придет прямо в зал, когда репетиция уже начнется. Может быть, такое ее намерение показалось ему неясным, но спрашивать, почему она ведет себя так, а не иначе, он не стал.
Он снова был охвачен той непонятной, но очевидной сосредоточенностью, которую Рената заметила в нем еще с утра. А теперь, она видела, эта сосредоточенность поглотила его полностью, не оставляя места для любых других чувств. В этом было что-то пугающее.
– Я приду прямо в зал, – повторила Рената.
Но едва ли Винсент ее услышал. Он уже шел по узкому полутемному коридору, который начинался в фойе и уходил, Ренате показалось, куда-то в неизвестность. Хотя не в неизвестность, конечно, а в обычные служебные помещения – в гримерные, в режиссерский кабинет, в репетиционные комнаты… Все ее неловкие фантазии на эту тему были связаны лишь с тем, что она оробела перед театральной жизнью. И, в общем, подобной робости не следовало удивляться: слишком уж она всегда была от такой жизни далека и слишком
