Липочка очнулась как-то сразу. Села на постели. Огляделась. Коптила лампа под стеклом. Стоглавые тени бегали по потолку – метались, словно в бою.
– Пора вставать, – сказала она себе и не узнала своего голоса: еще вчера потухший – теперь он прозвенел в тишине.
И она встала.
Никакого чуда. Просто пришло время встать и уходить.
Рука нащупала щеколду затвора. Дверь тихо скрипнула, провожая ее в дальний путь. Она еще успела накинуть платок... Какой ветер, какой чудесный ветер ударил в лицо! Ни огонька в городе. Как тихо... И какие звезды ей светят!
Собак она не боялась. Появясь из темноты, собаки обнюхивали ей руки, несколько шагов дружелюбно бежали с ней рядом, словно надеясь на подачку, а потом отставали.
Единственное окошко в городе еще светилось желтым огнем, и Липочка сразу поняла, что это его окно. Нагнувшись, она подняла с земли камешек. И, неловко закинув руку, как делают это все девушки, она бросила его в освещенное окно...
– Кто тут? – спросил Никита у тихой улицы.
– Это я, – ответила ему улица, а ее он так и не разглядел.
– Кто ты?
– Да я же...
Тихо отворенная, скрипнула в ночи калитка.
– Никита, – сказала Липочка, – а ведь я пришла к тебе навсегда. Я сейчас проснулась и поняла, что ты со мною. Что ты ждешь меня. Тогда я встала и просто пошла к тебе... Хорошо? Поцелуй же меня, Никита.
И он поцеловал ее в теплые губы.
– А теперь, – сказала она, – беги отсюда. Отец получил бумагу... тебя высылают из Пинеги, еще дальше!
Он с горечью усмехнулся:
– Куда же я убегу... от тебя? Без тебя?
В сенях пустынного дома послышались резкие шаги.
– Кто там ходит? – испугалась Липочка.
– Это хозяйка. Она редко спит спокойно...
Дверь в комнату Никиты распахнулась. В ярком халате с папиросой в зубах на пороге появилась госпожа Эльяшева. Заметив девушку, она подняла в руке шандал со свечами:
– Это... кто?
– Моя невеста, – ответил Никита. – Я вам уже рассказывал...
Она спокойно, кивая острым подбородком, выслушала новость: его высылают из Пинеги... Потом дунула на свечи, и все три они потухли разом, стеля во мрак сеней три тонкие сизые струи дыма. Внимательно разглядывая Липочку, она сказала:
– Этого следовало ожидать. Прошу, садитесь... Два часа ночи, – посмотрела Эльяшева на часы и улыбнулась Липочке: – Ого, какая смелая! А время, в котором мы живем, является временем жертвенным. Каждый на Руси желает теперь хоть что-нибудь обязательно пожертвовать на благо ближнего своего... И вы, – спросила у Липочки, – конечно, тоже решили принести себя в жертву?
– Кому в жертву... себя? – растерялась девушка.
– Вот этому молодому человеку, который никогда не знает, что будет делать завтра, и приходится мне решать за него. Но завтра, я чувствую, решать за него станете уже вы!
– Пусть решит он сам, – сказала в ответ Липочка.
– Чувствую характер будущей женщины, – произнесла Эльяшева. – Решая сама за мужа, умная женщина говорит: «Пусть решает он...» Однако немного вы сможете решить без моей помощи. Без денег вам в этом краю не убежать даже от таракана... А лошади у меня всегда стоят наготове. Кстати, будете пить чай?
Молодым людям было сейчас не до чая, и она ушла.
– Я еще зайду, – сказала она на прощанье. – Вы собирайтесь...
В самом деле, вскоре госпожа Эльяшева вернулась.
– Вот письмо к моему контрагенту в Мезени; это преданный мне человек, он все для вас сделает... А в этом пакете деньги! Никита, можете открыть и посмотреть.
– Я вам и так верю, – смутился Земляницын.
– А вы не верьте. И откройте пакет, как я того прошу...
Он надорвал облатку. Шведские кроны, британские фунты.
Эльяшева взмахнула вдруг рукой, и на стол тяжело стукнулся веский плотный мешочек.
– Золото! Русское золото... Не забывайте России и старайтесь быть ей полезным, даже вдали от нее... Но вот, кажется, уже выводят лошадей... Если вино разлито – остается только выпить его! Ну и все... Прощайте!
...................................................................................................
За ночь расквашенную дорогу подморозило, и три мохнатые низкорослые «мезенки», мотая густыми гривами, бежали по холодку хорошо... «Мезенки» бежали на Мезень!
В тесной кошёвке, приникнув друг к другу, до глаз укрытые волчьей дохою, сидели Никита с Липочкой. За их спиной, где-то от Пинеги, наплывал рассвет, а впереди – над тайболой – качалась тьма; там было море, там их ждала свобода и любовь...
Проезжали, еще затемно, раскольничьи деревни – угрюмые и затаенные; жили здесь больше «чашники» – берегущие посуду свою от людей, протопопа Аввакума не чтящих. А на погостах пугали путников убогие кресты, которые как-то сразу вырастали из мрака ночи, и в древних часовнях, срубленных над ручьями, светились окошки. Глядел из этих окошек – какой уже век! – устало и безразлично Никола- угодник...
Только один раз ямщик повернулся к седокам:
– Торговать али как еще будете?
– Гуляем, – отвечал Никита.
– Ну, и то дело. Только девку свою береги. У нас на Мезени парни злей собак, сами в сапогах ходят, а рубахи у них шелковы...
Как-то незаметно выросли два столба, украшенные поверху коронами деревянными, – короны съехали набок, словно шапки на головах подгулявших мужиков. Мелькнули ворота, а над ними, хищно струясь по бревну, выстелилась красная лисица, – это был герб города Мезени... Ямщик свистнул и сказал:
– Приехали: держи карман шире, а кошелек глубже...
Мезенский контрагент Эльяшевой встретил их приветливо.
Прочел письмо от хозяйки – бросил его в печку.
– Ништо, – сказал. – Это мы чичас... зараз обделаем!
И привел кормщика со шняки, готовой выходить в море.
– Вот они, еще не драны, не пороты, – показал на молодых людей. – Деньга у них имается... Закинь их за окиян-море.
– Не порато! – ответил кормщик. – Пассажир нонеча хреновый пошел, не то что раньше... Бывали уже таки! Едва за Святой Нос выйдем, как оне учиняют кобениться: «Ах водичка кака розова! Ах, чаечки быстролетны!» А окиян-море того и ждет тока, чтоб его похвалили за красу... Ка-а-ак поддаст он нам, что паруса – в тряпки, мы отходную скорее читать! Не порато...
– Стой, – придержал его контрагент. – Ты их еще не знаешь. Они, если хошь, всю дорогу море твое костылять станут.
– Того тоже не надобно. С окияном-морем – как с начальством высоким: живи, его не замечая...
Договорились. От денег же кормщик отказался:
– Не порато! Мои паруса-лошади на овес не просят. А ветер – дело божеское, дохнет в парус – за что же я деньги возьму?..
Возле острова Сосновца, как выяснилось, были примечены поморами три норвежские иолы. Две иолы с командами били тюленя, а на другой плыли из Норвегии женихи, и, причаливая к русским селам, они себе в
