зерно...»
– Вот пусть наши министры почешутся, – говорил секретарь, трудясь с увлечением. – Мне с ними детей не крестить. Заодно накидаю на шкирку блох и немцам придворным: пусть скребутся!
Под конец работы кто-то с улицы постучал в оконце к Вознесенскому – это был пинежский почтмейстер Пупоедов.
– Пишете все? – спросил умильно. – Умнее других быть желаете? Ну-ну... А я с новостью: столовую-то госпожи Эльяшевой закрывают. Распоряжение из губернии вышло, чтобы на чужой каравай рта не разевали. Кажинный человек должен своим трудом себя содержать. Даровой же хлеб плох: он человека портит.
– Звери! Аспиды! – вскричал Вознесенский. – А ежели человек своим трудом промышлять неспособен?
– Ляг и помри, не ропща.
– Ну, спасибо, Василий Доносыч, – сказал секретарь Пупоедову, закрывая окно. – Говорю «спасибо» от души, ибо ты мне верную фабулу обозначил...
И он продолжил работу. В статью о хлебе вставил еще новую главу о бесплатной столовой. Ярчайше, не жалея красок, движимый любовью, Вознесенский расписал госпожу Эльяшеву как бескорыстную общественную труженицу, пекущуюся едино лишь о благе народном. Главу же назвал так: «О препонах, чинимых сознательно». Писал слогом возвышенным: «И вот, когда эта святая женщина помогает не словом, а делом всем сирым и убогим в уезде, находятся в губернии темные отсталые силы, кои сознательно чинят ей препоны официальные, – и можно в нашей жизни спастись от чего угодно, даже от холеры, даже от медведя, можно выскочить из горящего дома, но ты никогда не спасешься, если за тебя ухватилась власть чиновно-бюрократическая...»
Переписал все набело. Явился в контору пинежской почты:
– Вот этот пакет в Петербург, а этот – прямо в Москву, к господину Каткову. Где-нибудь да прохватит.
– Катков – лицо высокое, до царя вхож, – сказал ему Пупоедов. – Высоко залетаете – больно падать будет.
– Извернусь в полете, – отвечал Вознесенский. – И, как кошка, на четыре лапы встану...
Пупоедов не сразу отправил статью в столицу. Сначала почтмейстер снял с нее копию и послал в губернское правление – в канцелярию губернатора, князя Гагарина. Только потом он разослал статью Вознесенского по редакциям. Довольный собой и всем содеянным, Пупоедов стал поджидать губернской кутерьмы, которая вскоре неизбежно начнется, – ему лично в усладу и радость, а другим – в ужасное посрамление.
Катков статью пинежского секретаря напечатал. Петербург тоже опубликовал ее. Однако имя автора известным публике не стало. Но зато из его корреспонденции читатель узнал о бескорыстной госпоже Эльяшевой. О ней вдруг заговорили газеты. Печать вступилась за нее. И никто не вступился за автора!
Уездный секретарь остался только чиновником – мелкой сошкой, плюгавцем, которого можно раздавить так тихо, что мир не услышит писка, и архангельский губернатор давить начал.
– Вот и верь после этого людям, – сказал князь Гагарин. – Мой же чиновник – и позволяет себе такие публичные выходки в печати... Соблаговолите же, господа, узнать у этого дерзкого памфлетиста, по наущению кого писал он статьи?
Это поручение губернатора пришлось исполнить пинежскому исправнику. Филимон Аккуратов зазвал секретаря к себе.
– Велено из губернии доподлинно вызнать: кто поручал вам статьи печатать по газетам разным? Своей волей грешили или по чужому зловредному внушению вы в писательство уклонились?
Вознесенский даже оторопел от самой тупости вопроса.
– А разве, – спросил он, – писатель пишет потому только, что ему начальство писать поручает?
– Иначе и быть не может, – сообщил исправник убежденно. – Потому как иначе волю писателям дай, так они нас совсем и без ума оставят... Глаз да глаз нужен!
Тут Вознесенский, всегда невыдержанный, пришел в бешенство.
– Вон, вон, – кричал, – вон висит у тебя, дурака, Писемский под иконами!.. Спроси у него – кто ему поручил книжки писать?
Исправник, вздрогнув, обозрел жидкую бороду Писемского, которая умостилась под густопсовыми бородищами святых угодников. Истомленное лицо автора «Горькой судьбины» показалось Аккуратову святым как никогда.
– Не кощунствовать! – заорал он в ответ. – Митрополита прошу с сочинителем не путать и персон жизни духовной в разговоре не касаться!..
Аккуратов так отписал в канцелярию губернатора:
«...означенный сочинитель ответа прямого дать не пожелал, кто надоумил его сочинять разные пиесы для газет и журналов о недороде хлебном. Однако из прошлого его жития в здешнем городе заметно было пристрастие к уклонениям в сторону, что неоднократно за ним жителями было примечено, в чем они могут показать под присягой, как вышепоименованный Вознесенский грозился на них книгой ужасной, после которой от уездного города Пинеги обещал оставить один прах и пепел...»
...............................................................................................
Широка, до чего же широка Большеземельская тундра... А от глаза хитрого ижемского купца все равно не укроется самоед со своими олешками!
Зорко стерегут своих должников ижемцы, и пути-дороги самоедские, которые сам черт не разберет, и нравы тундровые знакомы ижемцам с детства, как свои кровные.
Вся беда самоеда в том, что он беспредельно честен.
Не способен украсть, схитрить, обмануть. Что ни скажут ему – всему верит. А уж если что обещал или задолжал – тут он детей продаст, а слово сдержит и долг вернет. Против него – извечно! – стоят побратавшиеся хитрость, коварство и подлость людская; эти напасти набегают на тундру волнами купцов, торговцев, перекупщиков – из Ижмы, из Цильмы, из Пустозерска; даже ярославские офени добредают до чумов, как саранча, выжигая душу самоеда водкой и жвачкой дурного табаку...
Казалось бы, тундра столь велика, что – гуляй себе где вздумается, забудут все про тебя, а долги твои сочтут пропащими. Однако это не так: незримо (без проводов) существует старинный телеграф сообщений между племенами и чумами, – и купец, сидя в уютном доме за самоваром, слыша, как жена его строчит себе сарафан на швейной машинке, – этот купец всегда знает, где сейчас его должник самоед со своими олешками... Стародавняя, крепко сколоченная агентура стережет самоеда с его шкурами и мехами. Среди ночи, аж у самого Канина мыса, нагрянут с ружьями и водкой, – плати!
...Стесняев перехватил Тыко, когда тот гнал стада свои обратно в Мезенскую тундру – чтобы там зимовать. К осени олени его забурели, зашерстились, нагуляли жира и мяса. Стесняев открыл первую бутылку с водкой, наполнил до краев щербатые чашки (Тыко, инькам его и бабушке), а себе плеснул на донце.
– Заждался я тебя, Тыко, – сказал он. – Меня губернатор уже не раз спрашивал: что же твой Тыко не спешит с оленями, чтобы по совести с тобой рассчитаться?
За первой бутылкой появилась вторая.
– Пей, Тыко, – щедро угощал хозяина Стесняев. – Про тебя тут недавно сам царь справлялся...
– Царь-бачка? Меня знал?
– Ну да. Губернатор ему о тебе много рассказывал...
– Хорошо говорил?
– Плохо! – затужил Стесняев. – Плохое о тебе царю говорил.
– Зачем плохо? Тыко – хороший, все знал Тыко...
– А баранки-то мои обменял за Камнем?
– Нету баранка... одна дырка осталась, – сразу поникнул Тыко в горести, и дым костра, что был разложен под мокоданом, посредь чума, теперь едко струился в ноздри его плоского широкого носа...
– Вот видишь! – мстительно заметил Стесняев. – Баранки небось слопал? А где же меха? Где соболь?
