Но, кажется, не насытился Нум. А может, не понравился кот гневным тадебциям. Едва отъехали они от капища, как нарты провалились в ручей тундровый. Вытащили мокрый мешок из воды, семь магических узлов развязал Тыко, а там, внутри мешка, половина баранок – в кашу... Попробовал Тыко – совсем невкусно!
– Скорей ехать надо, – заволновался он. – Нумей сердит на меня. Едем к русскому богу... До Николы святого едем!
Добрались до зырянского села. Тыко десять оленей привязал к ограде храма, сам вошел внутрь и сразу лег на пол, потому что сидеть и стоять не любил. Тут на него, на лежачего, дьячок хиленький с ремнем накинулся:
– Валяешься, падло сальное... Небось своим истуканам половину стада отдал, а Николе только десять... Вяжи еще!
Потом, умилостивясь, дьячок сказал:
– На Николу нашего смело рассчитывай – это у нас добрый тадебций: что ни попросишь, все выдаст. А сейчас – ступай! Да свечку-то хоть поставь, нехристь нечесаная...
Лежал уже перед ним Камень – сверкали вдали снежные горы, над ними пылили метели, а где-то неясно мерцал костер заблудшего охотника. Разложил Тыко мокрые баранки Стесняева на крыше зимовья, чтобы подсохли, сам в кабак пошел и туда четырех оленей отвел. Ему за это два стакана водки налили и еще обещали добавить. Он водку быстро выпил, закусил ее клюквой. Потом инькам с бабушкой надоело ждать мужа и внука – тоже пришли в кабак, ведя за собой оленей. Выпили водки, и тут стало им весело!
А ночью, когда все уснули, молодая жена колыбель лубяную, в которой Ваталя-Лишний лежал, взяла и повернула так, чтобы младенец огонь костра видел. Пусть на огонь смотрит всю ночь, косым станет; вырастет – зверя не сможет подстрелить. И подумав так, снова уползла в темноту чума, пьяная, нащупала место, где бы ей лечь, и – легла.
В эту-то ночь кто-то украл с крыши зимовья «круглую русскую еду», и утром взвыло от горя семейство Тыково. Ведь каждую баранку надо было – по уговору со Стесняевым – на песца обменять за Камнем!
Запустив руку за малицу, Тыко вынул своего личного хэга. Поднял с земли прут и больно высек бога по разрисованной морде. Потом размахнулся и далеко забросил идола в кусты...
Инькам своим он сказал:
– Плохой хэг был, дурак был. Дайте мне вон ту палку: я себе нового хэга вырежу – умного бога, доброго...
...................................................................................................
Екатерина Ивановна пригласила к себе священника, отца Герасима Нерукотворнова. Вот исправный был батюшка: слова от него худого никто не слыхивал. Пил даровой чай вприкуску, коли крошка хлеба на стол упадет – он ее в рот себе метнет с руки.
Да при этом еще сентенцию выведет:
– Нонеча хлебушко дорог стал. Эвон как... беречь надо!
Для приличия поговорили о разном. А больше – о комарах, которые уже стали донимать пинежского обывателя.
– Вот волк у нас... тот смирен, – говорил отец Герасим. – А комар – это да! Послан в наказанье свыше, дабы мы бога-то не забывали... В наших краях даже святые на комарах подвижничают. Вот схимник Мамонт из Солзы... Не слыхивали про такого?
– Нет, отец Герасим, я ведь здесь еще недавно...
– А велик был старец! – причмокнул священник. – Поначалу-то плоть свою убивал через силу: деревья вырывал с корнем. А к старости попритих. От долгого поста плоть его прилипла к костям. И наскрозь просвечивал, быдто ангел какой. От коленопреклонений многих оцепенел в ногах, так что братия его на своем горбу таскала. Надоел он этим братии святой, и она уже не раз ему намекала: «Уж скажи ты нам, отец Мамонт, где нам погрести тебя, когда дух испустишь?» На что отец Мамонт советовал им пророчески: «Свяжите мне ноги вервием да плот для меня сваляйте из лесу доброго...» Так братия и сделала. Отпихнули его с плотом от берега, и поплыл он духом божиим прямо на середь озера. Там до смертного часа единой рыбкой себя подкармливал. А при этом обнажал главу и плечи свои, отдаваясь на съедение гнуса алчущего... Братия монастырская по ночам исступленные вопли слышала – то комары старца заживо уничтожали. А он искус божий стерпел. Ни разу к берегу не причалил. Так и погиб во святости. По весне к монастырю только удочку евонную волнами прибило... Подвижник!
С подвижников и комаров госпожа Эльяшева деликатно перевела разговор на погоду. В этом году морозы трескучие до 24 мая стояли, а потом жарой двинуло – необычной для севера.
– Оттого-то и бедствие выпало... недород, а иначе – голод! – сказала она. – И звала я вас, батюшка, по делу важному.
Нерукотворнов спросил заинтересованно:
– По какому? По какому?
– По важному делу... Касательно помощи духовной.
– Это мы всегда могем. Уж не смущает ли вас бес какой? Может, мне с водосвятием прийти?
– Беса я и сама изгоню, ежели он появится. А вот голод в уезде меня сильно смущает...
Нерукотворнов ответил:
– Так сие, Екатерина Ивановна, не от нас зависит. Народу голодать свычно. Сам виноват! Глуп он стал по нонешним временам: о черном дне забот не имеет. Что есть у него – все сразу пожрет, как свинья, а назавтрева крошки детям малым не оставит.
– А какое мне до этого дело? – вдруг холодно спросила его Эльяшева. – Кто виноват в голоде – не мне решать. Меня обязывает лишь нравственное чувство... Вам не стыдно, батюшка?
Отец Герасим удивился:
– А чего мне стыдиться? Я, чай, не украл...
– Не стыдно вам завтракать, обедать и ужинать, когда другие голодными сидят? А мне вот – стыдно...
– Стыд – он, как и разврат, от безделья корень свой ведет.
– Да о чем вы, батюшка? – раздраженно заметила Эльяшева, обкуривая Нерукотворнова дымом папиросы. – Черный день уже настал, а светлого не предвидится... Я хочу открыть в Пинеге для голодающих крестьян столовую. Бесплатную, естественно. Своя рука владыка! А вы, как священник, посодействуйте мне словом божиим.
Отец Герасим тяжко вздохнул. Женщина смотрела в окно. А там – в окне – виделось дальнее. И река, и лес, и запустение. Освещенный лучами заката, ехал всадник прямо на север; красная рубаха трепыхалась ветром на нем, как ярый язык пламени. Это было и красиво и даже как-то страшно.
– В таком деле, какое вы затеваете, – не сразу ответил священник, – необходимо слово не божие, а слово начальственное... Как начальство посмотрит!
– А разве начальству не все равно, на что я буду тратить свои капиталы?
– Сами посудите, какое сомнение в умах вы произведете. Горкушина покойного все знали. Копил человек. Недоедал, недосыпал. Все тужился, напрягая и дух и плоть свои... А вы – нате вам: столовая бесплатная! Приходи и ешь. Эдак-то любой жить захочет, чтобы без денег по обжоркам шастать. Вы этим народ наш, и без того непутевый, враз трудиться отучите. Доброй христианкой быть хорошо. Но потакать слабостям людским не нужно.
– Может, – резко спросила его Эльяшева, – еще что-нибудь расскажете мне... из области духовного?
– Духовное кончилось, – поднялся из-за стола Нерукотворнов. – Напоследки житейское выскажу... Берегите капитал свой, Екатерина Ивановна: вам он в приданое еще сгодится, любой вас с деньгами приемлет в радости и станет голубить, как голубицу. А коли профинтите его сейчас, так ваш будущий супруг строго ваше поведение осудит, и будет он прав...
По уходе батюшки Эльяшева навестила Земляницына:
– Ну, хватит лежать, юноша. Пусть хоть немного постель отдохнет от вас. Ссылка политическая не для того дана человеку, чтобы он валялся... Что вы там читаете?
– Да логарифмы вот... для души. Другого-то ничего нет.
– Нашли, что читать для души. Спятить можно! Я вас хочу послать в Архангельск, – поедете?
