бумаги, если сердце мое не пылает возвышенной страстью к разным степеням Владимиров, Анн и Станиславов; предоставлю это другим слугам отечества!
Даже в темноте было видно, как она улыбнулась:
– Как вы самоуверенны... И во всем исходите исключительно из своего «я». Впрочем, я не осуждаю вас за это: весь уклад российской жизни таков, что люди невольно становятся индивидуалистами... А знаете, что я скажу? – призадумалась женщина. – Вашему характеру очень отвечали бы «Загадочные натуры» Шпильгагена... Помните эту книгу?
Вознесенский долго шагал молча:
– Простите. Незнаком. Жизнь проходит мимо... пока я тут.
По деревьям пробежал торопкий ветер, сбросил с намокших ветвей тяжелые капли. В окнах домов дрожали трепетные огни.
– А чем же вы решили заняться, если не служить?
Вознесенский без лишних слов взял женщину за локти, перенес через громадную лужу и только потом ответил:
– Буду писать корреспонденции в «Ведомости»... Не удивляйтесь этому, ибо молодые годы свои я провел в кругу людей, которые сейчас уже стали... людьми! Правда, я большею частью встречался с ними за столом, и счастье их, что они умели не только пьянствовать, но и работать; я же, ваш покорный слуга, только пьянствовал!
Она круто повернулась к нему и – с мольбой в голосе:
– Боже мой, боже мой! Ну зачем вы пьете... зачем?
– Я не пью.
– Я спрашиваю не о сегодняшнем дне, а – вообще...
Она даже взяла в свои ладони его кулаки и трясла их:
– Зачем? Зачем? Идет со мною спокойный и умный человек, который мне нравится, а завтра он будет как свинья...
Вознесенский даже растерялся перед этим натиском:
– Я как-то странно устроен, дорогая Екатерина Ивановна.
– Ах, оставьте! – возразила она огорченно. – Каждый русский человек устроен всегда очень странно. И если он не Обломов, то уже наверняка литератор. А если не писатель, то пьяница. И если не революционер, то... реакционер. Бросьте пить, мой друг! Этим на Руси никого не удивишь...
Вознесенский отвел от ее лица еловую ветку.
– Я согласен. Но послушайте и вы меня... Каждое мое наблюдение вызывает мысль. Мысль – на то она и мысль, чтобы тут же, не сходя с места, подвергнуть ее сомнению. А уж коли проявилось сомнение – значит, и тоска! Вот оттого-то и пью... вернее, пил оттого, – быстро поправился он.
– А не выдумываете ли вы себе благородные причины, чтобы красиво оправдать свое пьянство?
Они уже подходили к дому, и секретарь поспешно заговорил:
– Уж если сказать честно, то пью потому, что не вижу просвета в жизни. Посидели бы вы хоть один день на моем месте. Все эти мужики с прошениями, составленными за три копейки в кабаке... Какие-то замызганные бабы с детьми... Я им что-то говорю, облаиваю их, как водится. Они плачут, скулят. А я ведь знаю, что ничто им уже не поможет. И вот сознание беспомощности своей... ну, разве это не причина для пьянства?
На это она ничего не сказала. Протянула ему руку. Но он жадно поймал и вторую, целовал их, часто повторяя:
– Вы – чистая, светлая! Спасибо вам... спасибо...
– Мне спасибо? Но – за что же?
– А за то, что разбудили вы меня... Проснулся человек!
...................................................................................................
Стесняев, увидев свою комнату всю развороченной, сразу понял – унюхали черти носатые, приказчики, теперь ищут кубышку у него. Жалобно всхлипнув, кинулся за печку, отодрал половицу, засмеялся в радости:
– Слава те, господи! Тут оне... захоронил славно.
Когда умер старик, великий искус в душе Стесняева был: брать или не брать? И, отмучившись, он взял... Крепко взял! Стесняев скрыл от горкушинской наследницы (заодно с бумагами) целый погост Андреевский, где добрый лес уже сотни лет тянулся к небесам на мачтовый вырост. Скрыл и – продал его на корню в славный монастырь Сийский, а монахи там – не дураки: еще дальше лес перепродали – прямо в Кронштадт.
«Только бы, – думал теперь Стесняев, – приказчики про сундук не проведали. Лес-то ладно: за лес меня живым оставят. А вот долги самоедские – тут миллионами пахнет...»
– Опасно стало жить на свете, – сказал Стесняев.
От волнения даже на крыльцо вышел, чтобы проветриться, а там на него мешок из-под рыбы тухлой накинули, и ну давай палками угождать, да по чему попало. Били крепко – видать, поужинали перед тем как следует.
Стесняев кое-как заполз обратно в свою конуру, посмотрелся в зеркальце – вся морда в синяках. Поставил себе примочки, наложил на глаза пятаки медные, как покойник, и лег спать, сильно обиженный на несовершенство человеческой жизни.
Утром он застал хозяйку в конторе. Пила кофе. Не причесана.
Спросила, однако:
– Ого! За что тебя побили, Алексей?
– Дык народ-то серый, культурности никакой... Нет того, чтобы беседу, скажем, о возвышенных материях вести. Или – в шашки сыграть... Этого не жди! Вот вино пить да кулаки чесать... Прямо ужасное отродье народилось в веке девятнадцатом. Но еще имеются натуры избранные. Вот и я, к примеру...
Поговорили о том, что скоро приедут чердынцы за брусяным камнем, затем Екатерина Ивановна спросила:
– А грустный-то чего, Алексей?
Стесняев скуксился лицом, завздыхал горестно:
– Годы молодые уходят, а сердце приклонить не к кому. Добро бы урод был какой али пьющий, того не приметно, а вот же...
Решил тут воодушевленно: «Была не была, а шарахну!»
– Катерина Ивановна, – упал на колени, – свету-то, почитай, что в вашем окошке только и вижу. Прилетели вы, как птичка божия, на погибель мою. Всю жизнь себя в целомудрии соблюдал, для полного счастья готовил. Мы не какие-нибудь пустозвоны...
Эльяшева опустила чашку на стол, ударила в пол туфлей:
– А ну – хватит! Или сдурел ты окончательно?
Стесняев отпрянул к двери, в душе посрамил себя:
«Дурень я! Тут надо записки томные писать поначалу, в омморок кидаться при всех, а я... Эх, трескоед!»
Ответил:
– Сердечную рану слезами омою... А вы уж не гневайтесь!
Рассмеялась тут хозяйка, сменила гнев на милость:
– Вот орешки кедровые... Хочешь?
– Извольте. Только у нас их «гнидами» прозывают. Девки печорские до них особо охочи бывают. Щелкают не хуже белок лесных – аж в глазах рябит.
– Ты сам-то, Алексей, разве не здешний?
– Произведен родителями в Усть-Ижме был. Грузинский князь Евсей Осипыч Паливандов[5] мне крестным отцом приходится. А мы, ижемские, ребята проворные. Ежели нам конкурент попался, мы его живьем глотаем. Только пуговки от пальто отрыгнем.
– Вот и собирайся в Пустозерск ехать, – наказала хозяйка. – Мною для вывоза печорской лиственницы в Петербург зафрахтовано судно. Скажи шкиперу Рассмусену, чтобы в Ревеле половину груза на пристанях господина Русанова оставил, остальное пускай на военную верфь доставит...
