С сухим шуршанием переползали по крыше сыпучие снега, в соседней комнате крыса – какой уже день – грызла пол, стараясь проникнуть в комнату исправника... Никита закончил:
– Вот выставлен перед всей Россией напоказ картузный мастер Осип Комиссаров как самый яркий представитель русской национальности. А мы – прокляты... Но я верю, что недалеко время, когда кто-то последним выстрелом закончит наше дело...
Когда Земляницын вернулся домой, на крыльце его уже поджидал перепуганный Стесняев:
– С ног сбился, вас разыскивая. Фейкимыч до себя просят.
– А что случилось?
– Отходят... уже причастьице приняли.
Увидев ссыльного, Горкушин сказал:
– Бумагу возьми на столе, чернила там... Садись ближе.
Позвали с кухни священника. Никита писал, а старик диктовал завещание, лежа с закрытыми глазами. Все богатство свое он передавал невестке своей – Екатерине Ивановне Эльяшевой...
А ночью старик уже стал отходить в вечность. Глашка, приставленная дежурить при нем, грызла со скуки краюху хлеба, пила квас.
– Дай и мне попить, девынька, – просил Горкушин.
– Чичас. – Глашка давала ему пить, а он говорил:
– Эва, какова ты ладная да жаркая. Небось долго еще жить будешь... Жаль, что ты мне ранее, такая мясная, не попалась... Глашка снова садилась в угол. А он опять просил ее:
– Девынька, дай губы смочить...
– А вот и не дам! Коли умираете – так и умирайте в порядке.
– Подойди, солнышко, силов не стало... горит все.
Глашка шмыгала носом, вытирала нос рукавом сарафана:
– Вот и мучайтесь. Ежели бы не хватали меня, так я бы и кваску вам поднесла...
– Пожалей ты старика, милая.
– И не просите! – отвечала Глашка.
– Пожалей ты меня, девынька...
Но девка спокойно дожевала свой хлеб, допила квасок. А когда подошла к постели – Горкушин лежал холодеющий и тихий, невозмутимо взирал в потолок, по которому бегали огромные черные тараканы. До Глашки не сразу дошло, что перед нею лежит мертвец.
– Карау-ул! – завопила она. – Упокоился... у-упокойничек!
Часть третья
Пробуждение
Аполлон Вознесенский вернулся из бани – чистый, румяный. В одной руке тащил сверток белья, в другой – горку тарелок и чашек (посуду он мыл по субботам, когда и сам мылся, и парил ее тем же веником, которым сам парился).
– Ух! – сказал уездный секретарь, сваливая все это грудой на стол. – Теперь и выпить не грешно, чтобы стало жить смешно. Эх-ма, приходи ко мне, кума! На полатях вместе вздохнем и скорей с тобой подохнем...
Водку для себя он настаивал на перце с порохом. Налил пузатую чарку доверху, хотел уже пить. Но взглянул в окно и... опустил чарку. Однако, придя в себя, тут же опустошил ее до дна, наполнив вторую, воспринял ее алчно – и тогда сказал:
– Чу-де-са!..
Он видел, как рухнул на землю громадный забор, сооруженный вокруг горкушинского дома, и здоровенные псы, никогда не видевшие улицы, вдруг трусливо прижались к стенам.
И еще он заметил женщину в легкой шубке, которая, хлопая в ладоши, кричала что-то, приказывая Стесняеву, а тот ошалело бегал с топором вдоль поверженного наземь богатыря-забора.
– Чудеса! – повторил Вознесенский и, выбив пыль из фуражки, нацепил ее на макушку и поспешно вышел на улицу.
Здесь ему встретился суетливый почтмейстер Власий Пупоедов, руки секретарю не подал, только с живостью сообщил:
– Приехала... зашелестила.
– Кто?
– Горкушинская наследница.
– Баба, значит, – точно определил Вознесенский, хмыкнув.
– И вальяжная, признаться, женщина, – улыбался почтмейстер. – Небось от такого богатства только любовников и заводить ей. Плакали горкушинские денежки, как пить дать – плакали... О, господи! – взмолился Пупоедов. – Как подумаешь о беспутном провождении капиталов чужих, так и своего иметь не захочешь!
Вознесенский, заложив руки за спину, в расстегнутом мундире подошел к поваленному забору, спросил плотников:
– Ну, варвары, что смотрите?
Не спеша мужики поскидали с голов шапки;
– Доброго здоровьица вашему благородию!
– То-то...
Женщина стояла рядом – тоненькая, смуглая, вся нездешняя.
Она спросила его насмешливо:
– Вам не жалко ли моего забора?
– Конечно, жаль. Теперь кабысдохам пинежским, мимо пробегая, и ноги задрать негде...
Эльяшева изумленно подняла бровь:
– Простите, сударь, с кем имею честь разговаривать?
Вознесенский неохотно представился.
– Ах, вот оно что! Тогда не откажите пройти со мною в контору; мне надо кое-что уточнить по делу о наследстве...
В конторе секретарь поскреб свои вихры, зевнул лениво:
– А выпить не найдется?.. Опять эти бумаги! Вы бы знали, какое отвращение я испытываю к разным бумагам. Нет ничего гаже на свете листа бумаги – особливо когда он исписан. Но это еще ничего. Можно смириться. А уж совсем невтерпеж, когда я обязан эту бумагу прочесть и расписаться.
– Пить здесь вы не будете, – сказала женщина. – Вот закончите дело, идите в кабак и там пейте сколько вам угодно...
Эльяшева скинула шубку и оказалась еще стройнее. Легкая на ногу, она двигалась свободно и резко, только посвистывали упругие шелка. Надев пенсне (чему немало подивился Вознесенский), женщина стала перебирать бумаги, говоря ломким голосом:
– Мне достались какие-то авгиевы конюшни... Ничего не могу понять... Вот это – на лес, а – это? Что-то о нефти... Ухта... Скажите, разве в тундре имеется нефть?
Вознесенский стукнул пальцем по стеклу настольной лампы:
– А вот керосин местный... Нефть на Ухте прямо черпаком с поверхности реки снимают. Гонят из нее керосин кустарный.
Он поднял глаза и посмотрел на женщину: она была хороша.
И неожиданно глухое раздражение против нее поднялось в нем.
Один голос, полузабытый и давний, казалось, говорил: «Милая вы и светлая, зачем вы сюда приехали? Вы погибнете в тупости и мерзости, как погибаю здесь я!» А другой голос, беспощадный и жестокий, борол первое чувство добра и нежности: «Ишь ты, стерва очкастая! Вырядилась в пух и перья... презираю тебя!» Рядом с этой роскошной птицей, залетевшей в пинежские края, он чувствовал себя общипанным воробьем. И потому ерошил свои крылья... Вознесенскому, который сознавал в душе ущербность жизни своей, хотелось одновременно избить эту женщину и приласкать ее!
И когда госпожа Эльяшева, наморщив свой прямой носик, сказала: «Фу, как пахнет! Наверное, крыса под полом сдохла... Вы уж извините», – он ответил ей, быстро и радостно:
– Нет, это не крыса сдохла – это у меня так ноги потеют!
