– Денег, черт побери! Я деньги имею в виду... Не для свадьбы, конечно. А побег – дело святое. Слушайтесь меня, юноша. Я еще молода, но я очень опытна в жизни. Я умею чуять опасность, когда она бесшумно приближается на цыпочках.
...................................................................................................
Жандарм все-таки повидался с Вознесенским – на бегу, между другими делами. И без особого ликования заметил:
– Вы там, секретарь, что-то пишете теперь... Стоит ли? В хрестоматию все равно не попадете. Волнения же ваши относительно повального пьянства в губернии неосновательны, ибо первым, кто сопьется, будете именно вы – автор!
– А я теперь и не пью, – хмуро сообщил Вознесенский.
– Лучше бы уж пили, – продолжал ротмистр. – А статьи ваши о бедственном положении мужика тоже полны вымысла. Архангельск их не печатает, и правильно делает.
– Зато напечатала Москва и – наконец – Петербург!
– Они просто не извещены, что в недородные уезды нашей губернии сейчас вовсю поступает хлеб... отличного качества! Из Германии, чтоб вы знали! Губернатор у нас молодцом. Понятно?
– Нет, непонятно, – мотнул головой Вознесенский.
– Как же не понять такой чепухи? Я же вам русским языком толкую, что Германия продала нам хлеб.
– Чепухи-то как раз и не понимаю. Не могу разуметь, хоть тресни, отчего Пруссия продает нам хлеб – тогда как немцы всегда этот хлеб у нас покупали и покупают?
Но ротмистр пресек разговор.
– Это, – сказал, – высокая политика. Не по нашим зубам. Не советую залезать в подобные дебри – заблудитесь... Лучше подумайте, как рассчитаться с казной. Там немалый начет... с копейками!
– Пожалуйста. Копейки могу тут же вернуть, а рубли пусть останутся за мною...
Дома Вознесенского ждал пакет, в котором лежали деньги – 1220 рублей – и записка от Эльяшевой такого содержания:
«Все может кончиться плохо. Мне очень больно, но я вынуждена так поступить. Примите без благодарности. Покройте грехи своей беспутной младости и более не грешите... До этого я Вас не знаю».
– Чистоплюйство! – буркнул секретарь и направился к Эльяшевой.
По дороге к ней он (мучимый, давимый, униженный) завернул в кабак и выпил водки. Полчетверти сразу. Раньше это была его служебная норма, с которой он являлся в присутствие и вершил дела уездные. Судил- рядил, карал и жаловал.
А на выходе из кабака ему, как назло, опять попался господин Гиго Гамсахурдия.
– Причастились? – спросил он, не удивляясь. – А мне тут кто-то сболтнул, что вы пить бросили... Выходит, людишки-то соврали?
Вознесенский подавленно ему ответил:
– Нет, люди не врут... Это я соврал!
...................................................................................................
Начал он неловкий разговор так:
– Я принес вам обратно ваши деньги.
– И запах кабака! – перебила она его сразу.
– Вы слишком добры... для всех. Я, кажется, тоже угодил в число этих «всех». А быть в большинстве я не желаю, Ибо Сенеки, Дальтоны и Пушкины всегда оставались в меньшинстве.
– Вы самонадеянный пинежский Спиноза! Вы мне прискучили своим бахвальством и своими планами... такими грандиозными! Хотя я, – твердо заключила Эльяшева, – знаю заранее, что ничто из ваших планов не будет осуществлено вами...
Это было жестоко. Он осторожно присел напротив женщины, страдальчески вызывая на себя ее беспокойный взгляд.
– В ваших словах, – согласился секретарь, – действительно заключена правда. Злая и ужасная, но все- таки правда. Верю, как и вы, что мне не предстоит потрясти скелет старухи мироздания... А вы можете мне назвать в России такого, кто бы, умирая, заявил: «Вот я – счастливец! Делал все, что мог, и все, что мог, я сделал!» Россия, – заключил Вознесенский тихо, – это классическая страна неисполнимых планов и бездарно размусоренных замыслов.
– Сколько выпили и чего выпили? – прервала его Эльяшева со всей строгостью женщины, которая (даже в роли возлюбленной) всегда дорожит мужчиной, как мать блудным сыном.
– Здесь сразу два вопроса; сколько и чего? Отвечаю на первый: мною опрокинуто всего полчетверти. Отвечаю теперь на второй: была пита демократическая водкус.
– Мерзость! – сказала Эльяшева.
– Сам понимаю. Но рылом не вышли, чтобы шампанею глотать.
– Тогда и третий вопрос... Что вы делали в Шенкурске?
– Имел несчастье служить.
– И растратили там казенные деньги?
– Конечно. Для того они и созданы, эти казенные деньги, чтобы чиновник мог их растратить.
– На что вы их употребили? Построили дом? Облагоденствовали убогих? Или завели себе шикарную любовницу?
– Нет. Служа по винному акцизу, я истратил их на акцизное вино, которое и было выпито мною в содружестве с товарищами. От начета товарищи мои уклонились, и тогда весь начет полностью был возложен на меня.
Оба почувствовали себя неловко.
– Аполлон Касьянович, – сказала она потом, – не будем ссориться. Возьмите от меня деньги, покройте эту нечистую игру.
– А меня даже не судили. Только перевели сюда. Причем – с повышением... Денег же от вас не приму!
– Вам приятно быть должником казны?
– Мне неприятно быть вашим должником,
– Но я же – не казна! – выкрикнула Эльяшева.
– Вот именно, а я желаю помереть, не рассчитавшись с матерью-Россией, и пусть казна торжественно оплачет мою кончину.
– Вы не умны, – заявила она ему.
Вознесенский придвинул к себе конторские счеты, откинул на костяшках сумму в 1220:
– Вот моя красная цена... это в ваших глазах. Но я постараюсь на этих днях продать себя подороже... Екатерина Ивановна, – лирически спросил он вдруг, – знаете ли вы, звезда души моей заблудшей, что такое глютен?
– Впервые слышу!
– Поверьте же человеку, которому пришлось немало заниматься в уезде разной глупостью, что глютен – это великое слово. Оно вошло сейчас в кровь мою, вместе с алкоголем, это слово бродит во мне, оно разрывает меня... Я наполнен смыслом этого ужасного слова до предела. Прощайте, Екатерина Ивановна! Завтра – с этим словом – вы услышите и мое скромное имя, которое станет известно всей мыслящей России...
Когда он уходил, госпожа Эльяшева сделала шаг за ним, словно пытаясь удержать его, но затем остановилась, и дверь бухнула за Вознесенским, захлопнутая с разлету, будто грохнули кувалдой, и этот удар отдался во всем теле женщины.
Она не сразу выпрямилась, нервно хрустнула пальцами.
– Проклятье какое-то... – произнесла неопределенно, но с глубоким отвращением.
А по дороге домой Вознесенский опять завернул в кабак. Пьяный, он там до ночи пророчествовал о величии и глютене. И кого-то страшно бил. И кто-то его пьяно целовал.
Глютен – великое слово! Трепещите, люди!
