Ему внимали. Со страхом!
...................................................................................................
– Добрый вечер, – сказал Никита пинежскому исправнику.
Сначала – долгое молчание, затем – ответ:
– Кому-нибудь он и добрый, да только не нам...
Исправник монументально высился на крыльце.
– Это вы куда настропалились? – спросил Аккуратов.
Никита замер на нижней ступеньке крыльца.
– Я думал повидать вашу дочь... – смутился он.
– А моя дочь не нуждается в таких навещаниях. Мне уже за ваши хождения шею нагрели жандармы... Мы тоже человеки и нести крест за других не обязаны. У нас и свой крест, столь тяжкий, что голова на пупок заворачивается. Вот и весь сказ!
Распахнулось окно, выглянуло пухлое лицо исправницы. Сейчас она пребывала в дикой первозданной ярости.
– Не пущай его! – велела Ева своему Адаму и обрушила на Никиту каскад скороговорки: – Знаем вас, после вас самовар пропал у нас, мы не показываем на вас, но после вас никого не было у нас... Не пущай его, говорю!
Никита машинально (повинуясь не разуму, а чувству) поднялся все-таки на крыльцо. И встал рядом с исправником.
– Я ведь не к вам... к Липочке!
– А кто породил эту самую Липочку? Не я, што ли? – Аккуратов застегнул мундир на все пуговицы. – Господин Земляницын, – сказал, – по улицам народы ходют, народы нас слушают, а потому ведите себя прилично... А то как тресну! Не посмотрю, что у вас дядя по уделам состоит. И начальство завсегда нас рассудит по справедливости. Одно мое слово – и вылетите из Пинеги туда, куда ворон костей не заносит...
Захлопнув двери перед носом ссыльного, Аккуратов прошел в горницу. Липочка, повиснув на костылях, вся в белом, в кисее и кружевах, как невеста перед венцом, стояла на пороге – в лице ни кровинки.
– Что ты ему сказал, папа? – спрашивала. – Что ты сказал?
Отец потупил глаза, скрыл их под бровями:
– Липочка, служба... от нее никуда! А на меня супостат какой-то доносы писал. Будто я политику эту на груди пригрел. Оно и правда же: как придет этот, так мы его в красный угол сажали. Ему от нас пышки, а мне из губернии – во какие шишки!
– Что ты сказал ему? – повторяла девушка.
Исправник вдруг ослабел. Ему стало так горько – хоть плачь. Вокруг него, словно птица, собиравшаяся клюнуть его, прыгала на костылях его дочь, его кровь, его жизнь, его горе, – и он жалел ее безмерно.
– Не нужно нам кавалера сего, – ответил мрачно. – И тебе он не нужен, да и ты, дочка, не нужна ему... Ему бы только срок отбыть. А потом он тебя и не вспомнит. Верь мне.
– Нет! – тонко вскрикнула Липочка. – Я не тебе – я ему верю! Он меня любит, а я люблю его, и мы клятву дали. Никогда! Никогда не разлучат нас люди... до гробовой доски!
– Эдак все говорят, – отвечал исправник. – Ему делать тут нечего, вот он и таскался к нам... дурманил голову твою. А на отца ты. Олимпиада не кричи. А не то – выдеру!
– Я буду кричать. Я разбужу весь город. Пусть все знают...
– Не позорься. Кухарки и той стыдно.
– Пусть позор... что угодно! Я пойду за ним. Я верну его!
Что-то жуткое и темное появилось во взгляде отца.
– Дай, – сказал он, протягивая к ней руки (красные, как клешни вареного рака, все в растительности неистребимой). – Дай! – злобно повторил Аккуратов, выхватывая костыли из-под локтей дочери.
– Папа! – взмолилась девушка.
– Я тебе не папа сейчас... Я для тебя – исправник!
И – на колено – первый костыль: хрусть.
– А вот и второй... туда же! – И снова: хрусть. В ярости разбросал обломки костылей по комнате.
– Иди, – сказал, ворот мундира на шее разрывая. – Ты иди, а я посмотрю: далеко ли ускачешь?
Дочь сделала один шаг, хватаясь руками за воздух, и мягко осела на пол. Она не заплакала. Взгляд ее, строго буравящий пустоту перед собой, уставился в угол, где ничего не было, кроме дыры крысиной, которую только вчера замазали глиной со стеклом толченым.
– Вот и сиди тут, – жестоко произнес отец, уходя прочь.
Он ушел, но вскоре вернулся:
– А керосин тоже, чай, не казенный... Неча лампу палить!
Аккуратов шумно дунул под раскаленное стекло, и надо всем миром Липочки, над ее бедой и отчаянием навис кромешный мрак.
В этом мире раскинутое широко, как пелерина, белело светлое платье девушки. Казалось, она излучала вокруг себя скорбное лучистое сияние.
Как вода. Как луна. Как звезды.
...................................................................................................
На следующий день Аполлон Вознесенский протрезвел, выдул с похмелья полведра воды из колодца и твердо сказал себе:
– Ша!
Сел к столу. Очинил перо. Писал он еще гусиным. Не потому, что придерживался старины. Просто дешевле было поймать гусака и вырвать ему полхвоста на перья, нежели покупать в лавке перо металлическое... Итак, – великое слово: глютен!
– Вот с этого и начнем, – сказал Вознесенский. – «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык...» Бить надо сразу по башке! А по-малому бить – только кулак отобьешь.
Для начала он проверил: да, местный официоз – «Архангельские губернские ведомости» – печатно подтвердил завоз в северные голодающие уезды немецкой ржи.
– Сволочи, – бормотал секретарь. – И здесь обдурили нашего брата... Напишу для затравки так: «Не кажется ли вам, дорогой читатель, странным, что немцы, которые испокон веку закупают пшеницу в Америке, а рожь в России, вдруг стали продавать нам, русским, свой же хлеб?..»
Самое трудное было – объяснить читателю, что такое глютен. Русский хлеб потому первый по качеству в мире, что он содержит в себе массу питательного вещества (глютена). Русский хлеб не только вкусен, но он еще и сытен, он полезен человеку, который постоянно занят тяжелым физическим трудом. Глютен восстанавливает утраченные в труде силы.
«...германские же почвы, – писал Вознесенский далее, – настолько уже истощены, они так усиленно культивируются бесплодными удобрениями, что, несмотря на совершенные и новейшие приемы обработки, эти немецкие почвы не в состоянии производить в зерне достаточного для питания человека количества ценного глютена. Поэтому немцы придумали следующее...»
Добротное русское зерно немцы обложили пошлиной, а эту пошлину стали раздавать – как премии! – тем своим предпринимателям, которые вывозили свое зерно (то есть непитательное зерно) в Россию, – получалось нечто противоестественное:
русские хлеборобы, производя прекрасный хлеб, обильно насыщенный глютеном, этого хлеба сами не видели – его съедала прожорливая Германия, русским хлебом немец засевая свои поля;
германские же хлеборобы, производя дурной, совсем несытный хлеб, сами его не ели, сытые хлебом русским, а свой дурной хлеб продавали в Россию, где мужики были вынуждены засевать поля, в случае недорода, дурным немецким хлебом...
В такие уродливые формы выродилась «хлебная политика», и в этом повинна была высшая власть России и тот традиционный авторитет германской «первокачественности», который усиленно поддерживался в мире мнением немецких ученых и писателей.
«Желательно, – сообщал Вознесенский в своей статье, – чтобы это сведение было возможно широко оповещено в тех местностях, где поступает в продажу именно негодное к пище немецкое
