гулянках женок ладных приискивали...
Вечером шняку уже рвануло на простор – в разгул волн, в белую накипь, в гул моря, в рев его. Никита только теперь почувствовал, что молодость кончилась; начиналась зрелая жизнь, в которой держать ответ не только за себя, но и за это юное нежное существо, что робко прильнуло к нему навеки.
– А в Россию вернемся? – спросила Липочка.
– Вернемся, когда в России все изменится.
– Как бы только мы с тобой не изменились!
Открылся люк. В низ отсека спрыгнул кормщик. Проолифенная одежда громко хрустела на нем, и весь он был похож на русского богатыря древности в боевой кольчуге.
– Вышли за Сосновец, – сообщил. – Там какая-то иола без парусов вихляется на волнах... Видать, притомились нор-веги за день – дрыхнут. Чичас мы их разбудим! Только вы в разговор не путайтесь. Я не раз гостил в Нарвике, этот народец знаю.
С носа шняки ударила пушчонка, заряженная войлочным пыжом. Горящий пыж, стеля за собой дым, долго скакал над морем, задевая гребни волн, потом намокнул и затонул. На палубе иолы появился рослый норвежец, держа руки в карманах широких штанов.
– Тузи таг, росски! – прогорланил он издалека.
– Так, так! – закричали в ответ со шняки. – Тузи вас, а ты тузи нас... Мое почтеньице!
Сошлись бортами поближе. Кормщик вел переговоры. Сказал, обратясь к беглецам:
– Берут за сто крон... Согласны? Да вот шкипер спрашивает – уж не убили ли вы кого? Нет ли крови на вас чужой?
– Что вы! Упаси бог, – отвечал Никита.
– Шкипер спрашивает: может, вас ждет уголовный суд?
– Да нет же! Мы – не преступники.
– Тогда шкипер удивляется: какого рожна вам не хватает в России-матушке? – перевел кормщик. – Я скажу ему, парень, что ты чужую жену от мужа увел... Любовь они в человеке ценят!
– Нет, – вступилась тут Липочка. – Я не хочу быть чужой женой даже на словах. Скажите, что на родине мы хотим любить, но нам мешают... Мы ищем свободы для любви!
Переговорили. На прощанье кормщик сунул беглецам руку:
– Сдаю вас в сохранности, ноги-руки на месте, головы целы. Пограничный комиссар русский в Вадсэ будет ждать с проверкой, но вы не опасайтесь!.. Норвеги – опытны, обманут его!
С помощью матросов Липочка и Никита перебрались на борт норвежской иолы. В каюте скрипели дюжинные балки корабельного остова. Запах кофе был уже не русским. Его глушила вонь от сырых тюленьих кож.
Нигде не было заметно привычного Николы-угодника; вместо святого взирал на беглецов молодцеватый король Оскар в окружении породистых догов.
Вошел в каюту шкипер, брякнул на стол ключи. Они не поняли его речи, но догадались – этим ключом они могут закрываться, когда лягут спать. И была первая ночь, уже почти чужбинная, хотя море, по которому плыли, было еще русским морем. Но волны шумели как-то неспокойно, словно пророча еще многие беды, трудные дни, горести, скитанья и ненастья...
В середине ночи иола – словно ее ударили по корме – вдруг резко рванулась вперед, крен усилился, со стола упали чашки с недопитым кофе, платье Липочки прилипло к переборке.
– Не бойся, – сказал Никита. – Это прибавили парусов на мачтах. Нас провожает попутный ветер.
...Им обоим вместе было тогда всего 37 лет.
...................................................................................................
Екатерина Ивановна позвала к себе Стесняева:
– Кажется, пора закрывать эту лавочку, пока не поздно. Буду продавать... целиком или по частям, безразлично. Начинай, Алексей, порядочного покупщика мне приискивать.
Стесняев приосанился, поиграл брелоками на животе:
– Вот он, и даже искать не нужно! Перед вами покупщик стоит. Ей-ей, другого вам не предвидится...
Эльяшева сняла пенсне, с удивлением озирала его.
– Вот это афронт! – сказала. – До чего же тихо и неслышно растут в лесу красивые поганки... Но тебе (именно тебе, мерзавцу!) я ничего продавать не стану.
– И не нужно, – отвечал Стесняев. – Коли возжелаю, так через подставных лиц все нужное от вас заполучу, и говорю об этом не таясь, как и положено благородному человеку... Извольте поздравить, Екатерина Ивановна: в гильдию я вылезаю!
– Я ж тебя разорю! – в гневе выпалила Эльяшева, и вдруг по спокойствию, с каким воспринял это Стесняев, поняла, что он уже ее разорил и ей с ним лучше не тягаться...
В дурном настроении она оделась и отправилась в пинежский трактир. Там было чадно, муторно, нехорошо. В дыму плавали лики пьяниц, и Вознесенский вздрогнул, когда чья-то рука тронула его сзади за локоть – почти любовно, как раньше. Тогда, при виде ее здесь, он замычал, как бык. Он почти ревел от внутренней неутомимой боли...
– Ну-ну! – похлопала она его по плечу. – Не такая уж я страшная, как вам это кажется... Конечно, я понимаю: вы никогда не рассчитывали, что я приду за вами именно сюда. Здесь, вам казалось, вы словно в неприступном форте. – Эльяшева повела вокруг себя рукою. – Вот ваш бессменный гарнизон, готовый к гибели ради водки... Но я, отчаясь, иду на приступ штурмом! Мы станем с вами говорить, – закончила Эльяшева.
– Нет! Не надо... умоляю! – Он загородился от нее руками, словно ожидая удара. – В мире и так невозможно тесно человеку от обилия слов. Кругом меня – слова, слова, слова... на что жаловался еще шекспировский Гамлет.
Женщина почти весело, с вызовом рассмеялась:
– Вы боитесь меня? Отчего же?
Она присела рядом с ним, и тогда он сказал;
– Я ничего не понимаю. Как жить? Между нами высокий забор. Стыдно, когда мужчина дает деньги женщине за любовь. Но еще позорнее, когда предлагает мужчине женщина...
– Вы же не взяли!
– Но я унижен... я страдаю... я ничтожен... я жалок.
– Это не ново для меня, – невозмутимо отвечала Эльяшева. – Но когда палач уже намылил петлю, вы просите украсить вашу виселицу голубым бантиком... Зачем? Насущное всегда останется насущным. Как вода. Как хлеб. Я предлагаю вам. И хлеб. И воду. Возьмите их, как человек от человека... забудем разницу полов!
– Вода? Хлеб? – дико захохотал Вознесенский. – О-о, как вы напомнили мне... Я уже сидел на воде и хлебе... в тюрьме!
– А без меня вы погибнете. Разве не так?
– Я ненавижу богачей, – вдруг с небывалой яростью заговорил Вознесенский, и слова его падали к ногам женщины, как тяжелые грубые камни. – Я ненавижу их смолоду... всю жизнь!
– Это потому, – невозмутимо отвечала она, – что вы никогда не были богатым. И никогда уже не будете!
Тут она взяла его за руку, как ребенка, и он, покорно подчинясь, был выведен ею из кабака. Они вышли на середину базарной площади. Холодное небо медленно меркло над ними – в самых последних лучах умирающего дня.
– Один только вопрос... – произнесла она, неожиданно заплакав.
– Тысячу!
– Нет, только один... Скажи: почему ты разлюбил меня?
– Вас я не разлюбил. Я вас люблю...
– Тогда пойдем со мною. Брось все. Ты сделаешь счастливой меня, а я дам счастье тебе.
– Это слишком просто для меня! Я понимаю: счастье возможно только на избитых путях... Я понимаю. Но не больше того!
– Чего ты жаждешь, безумец? – печально спросила она.
– Любви! – ответил он.
