Обратных директрис на Цереле не предусмотрено.
Фон Кнюпфер молчал весь день, словно сдох.
Но вот что достойно особого внимания: 107-я пехотная дивизия, под командованием генерала Иванова, вообще никуда не ушла.
Ни к Сворбе, ни к Орисару!
Эзельские леса наполнялись грохотом боев – это в глубине острова беспощадно сражалась с врагом 107-я дивизия.
Честь ей и слава!
Кассары разгулялись сегодня – эсминцы захлестывало. За ночь они добрали нефти в свои трюмные ямы. Воздушные лифты заранее подали на орудия пристрелочные снаряды. Теперь эсминцы шли торжественно и гневно, обмытые мыльною пеной шторма. «Гражданин» бросил якоря возле Шильдау. Таясь за тенью Моона, он покрывал главным калибром пространство Кассар и пролив Малый Зунд, не допуская врага с моря до дамбы.
Одномачтовые тральщики немцев, дымя из высоченных и тонких карандашей труб, старательно ползали через Соэлозунд, выскребывая случайные мины. «Гром» с дистанции в 55 кабельтовых стал бить по ним. Семенчук, прильнув к панораме дальномера, отчетливо видел, как началась беготня матросов на палубах тральщиков, как близкие всплески обрушились на их мостики.
Командир «Грома» – Ваксмут – крикнул ему снизу:
– Осмотрись за Памерортом!
Семенчук погнал дальномер в развороте. Был виден гибнущий тральщик: от него разметало черную угольную пыль, а столб дыма напоминал бокал – с узкой ножкой внизу, расширенный кверху. В хрустальные кристаллы оптики, за которыми колебалась сизая мгла ненастья, медленно въехал бронированный борт германского крейсера, укрывавшегося за мысом Памерорт.
– Трехтрубный типа «Грауденц», – доложил Семенчук.
– Руби до него дистанцию, – велел с мостика Севастьянов...
Старший артиллерист Севастьянов трудился на автомате ПУАО, и сверху Семенчук видел его юношеский затылок, весь мокрый от брызг, с вихрами давно не стриженных волос. Дуэль началась невыгодно для эсминцев: броня крейсера не пропускала снаряды, а сам «Грауденц» давал отличные накрытия. Семенчук невольно сжался под свистом осколков. Что-то стегануло его по спине, словно розгой, и он боялся подумать, что ранен. Но это сбило на «Громе» радиосеть – гальванера выстегало сзади разорванной антенной.
«Изяслав» и «Самсон» проходили в отдалении, еще не различая цели, по которой бил «Гром». Из туманной проседи вывернулся решительный «Константин», тоже ввязался в дуэль с крейсером. За мелкой сеткой дождя пропадали берега Эзеля и Даго, моросистые шквалы сбивали наводку эсминцев. Адмирал Старк велел выходить из огня по способности и вставать на якоря – тоже по способности. Минная дивизия исполнила разворот при бортовой качке и, переменив курс, подверглась оглушительной – килевой, от которой гудели сочленения их узких корпусов. «Новики» кувыркались в мутных кассарских водах. На палубах перекатывались расстрелянные гильзы унитарных патронов. Комендоры – ноги циркулем! – заботливо укрывали замки орудий чехлами. Прицелы захлестывало водой, дождь бил в лицо... Ничего страшного: все как положено!
Адмирал Старк объявил по дивизии: «Командам обедать!» Обед в этот день на «Громе» был непохож на обычные. Даже наружная вахта, продрогшая на знобящих ветрах, вниз не спускалась. Офицеры тоже не пошли в кают-компанию. Вся команда глотала порции возле боевых постов. Жир от мяса замерзал по краям мисок, ели наспех, не прожевывая кусков, над ними кричали чайки, ловя из воды отброшенные за борт корки хлеба.
Разговоры слышались только одни:
– Кассары бы удержать, а то худо станется.
– Сегодня еще тихо, завтра жди – попрутся.
– Тральщики-то у них работают – как цветы собирают.
– «Припять» уже мины взяла: пойдет ставить.
– Завалим проход к Кассарам – не пройдут...
Настроение было бодрое. За кассарскими туманами чудились лучезарные рассветы над родиной. Пятнадцать большевиков в команде «Грома» – это не пустяк по тем временам: за ними – все! Подбор офицеров прекрасный, и командир выборный. В основном – молодежь (на миноносцах старики не выдерживают: слишком тревожная жизнь, в непрестанной качке, в разных передрягах, в хроническом недосыпе, в сыром белье).
Со звоном отлетела миска комендора, он с руганью бросился к аэропушке, разворачивая ее в безглазое небо.
– Дурень! – остановили его. – Да это наш летит...
Поплавки гидросамолета казались поджатыми, как лапы у гуся в полете. Шумно рассекая воздух над мостиками эсминцев, он устремился в сторону Эзеля, а из мотора его била струя дыма.
Прокофьев-Северский тянул машину изо всех сил. Сегодня он на перелете от Аренсбурга свалил одного немца, а сейчас его над Серро обстрелял дирижабль, которого лейтенант не заметил среди низких облаков. В моторе – огонь, и вообще непонятно, как он сядет. Может, лучше плюхнуться на воду? Когда под ним зазеленело хвойными рощами Эзеля, он понял: «Сейчас рухну...» Пламя уже коснулось его лица, он отбивался от огня перчаткой, как от злой собаки. Верхушки сосен хлобыстнули самолет по фюзеляжу. Впереди – шоссе, удобное для посадки. Но тут поплавки, словно крючки, зацепили за провода электролинии, и гидроплан (хвостом вперед) упал в лес, круша и сминая молодые побеги елочек...
Жив! – это первое. Второе дело – выбраться из обломков. Задрав штанину, он подтянул протез. Хромая, обошел самолет, выдернул из кабины авиапулемет. Взял два пенала с патронами, прикинул в уме – сколько ему шагать. Сковырнулся он где-то за Памерортом, – значит, до Куйваста верст сорок, не меньше. Протез скрипел, как несмазанная телега. Культя, конечно, скоро будет в крови. Но... Не пропадать же здесь!
На дороге он встретил человек сорок немцев. Это не самокатчики, которые нахально несутся вперед – только вперед, чтобы наделать паники. Это немцы из десанта, который сливается из трюмов кораблей на Эзель, словно жидкость из бездонного чана... Прокофьев-Северский лег за камнями и короткими очередями согнал немцев с дороги.
– Вот так с ними надо! – сказал, поднимаясь в рост.
Пошел дальше, думая о своей культе, которая с болью ерзала в ямке протеза. Врачи ему говорили: отнимем ногу и выше, если не станете беречь себя. Выше – это еще сантиметров десять. Под самый пах! Тогда не полетаешь... Всю дорогу отважный летчик отбивался пулеметом от немцев, и про него можно смело сказать, что он прошел через весь Эзель с боями.
В одном эстонском хуторе он заглянул в дом:
– Эй, бабка! Дай масла... только не пугайся.
Сливочным маслом густо смазал шарниры протеза. Уронил голову на доски стола. Нет, только не спать. И пошел дальше. У него осталось еще полпенала патронов. Пулемет натер плечо, лейтенант перехватил его в руку, как тяжелую дубину. Каждый шаг – боль, которая от культи въедается в сердце. Мягок мох на полянах, сладки ветреные грезы на опушках, хорошо голове полежать на ворохе шуршащих листьев... «Нет! Не усну». Вечером он подошел к Орисарской дамбе – в самую заваруху паники, в самое позорище.
Комиссару Вишневскому он сказал на переправе:
– А меня ты пропустишь. Мне в Ревель. За новым самолетом.
И такая была убежденность в этом человеке, истомленном страданием и болью, что Вишневский велел матросам:
– Подсадите его в машину – это
В автомобиле он уснул. А дальше – как по графику: миноносец «Эмир Бухарский», спешащий в Гапсаль на переборку машин, затем был вечерний пустой поезд на Ревель, и он выспался в вагоне. С ревельского аэродрома Прокофьев-Северский пригнал новый самолет, а утром его видели снова – парящим над Моонзундом...
