неподалеку от Мюльгейма, где лечатся от своих странностей, однако по возвращении в Базель тотчас же принимаются за старое».
Фридрих Ницше, который столетием позже занимал в Базеле должность профессора филологии, писал о том, что по временам в этом швейцарском городе на Рейне наступают такие погоды, которые благоприятствуют самоубийствам. (Прабабка Ангелуса, одна из баварских «альбанок», знавала профессора Ницше. Однажды правнук спросил ее, помнит ли она что-нибудь особенное о поэте-философе, и девяностолетняя старушка, подумав, сказала наконец: «Танцор он был никудышный».)
Жизнь Ницше – прекрасный пример того, как близки порой бывают гений и безумие. Каждый год, ровно через пять дней и четыре часа после того, как во всем мире отшумят карнавалы католиков, в Базеле открывается утренним маршем единственный в мире протестантский карнавал; но это не означает, что тут- то базельцы, весь год притворяющиеся цивилизованной до мозга костей публикой, дают волю своим гениальным безумствам – о нет, они шествуют чинно, стройными колоннами, шагают в ногу.
Ночь, ни проблеска света. Хмурый утренний сумрак, и Рейн катит свои призрачные воды меж темных берегов, словно Ахерон, река мертвых древней Эллады. Около четырех часов утра в городе темно. Уличные фонари не горят, в окнах – ни огонька. (Война?)
Всюду в городе они уже построились на улицах перед своими штаб-квартирами, выровнялись, стоят плечо к плечу, с барабанами удлиненной формы у пояса, наискось, старинными барабанами ландскнехтов, называющимися в народе «ведрами». Над призрачными отрядами скользят лучи от «шахтерских» фонариков, прикрепленных у некоторых участников марша на лбу, у кого-то фонарики на длинных шестах, а кому-то достались большие тяжелые фонари в виде домиков из разноцветного стекла, ярко освещенных изнутри, – некогда они украшали собой портшезы. Завтра днем отряды барабанщиков пойдут по городу, каждый карнавальный клуб – в костюмах особого образца, который заново придумывается для каждой Масленицы. Но накануне, во время утреннего марша, все наряжены кто во что горазд – кто в прошлогодний карнавальный костюм, кто в новое фантастическое одеяние. Флейтисты уже подняли инструменты – поперечные флейты-пикколо, на боку у барабанщиков – молчаливые пока барабаны. Впереди пойдет отряд флейтистов, за ним тамбур-мажор, потом отряд барабанщиков; построившись в таком порядке, они ждут сигнала к маршу – удара колокола ровно в четыре утра. Слышатся обрывки коротких негромких разговоров, голоса звучат глухо из-под громоздких масок – тут и бесовские хари, и простодушные крестьянские физиономии с носами неимоверных размеров, и сморщенные личики эмбрионов (базельские художники – авторы самых смелых карнавальных масок во всей Европе); мужчины в женских платьях, девушки с усами и бородой, клыкастые пасти, оборотни…
Активисты «Союза доброжелательных» ждали, построившись перед своим клубом, расположенным напротив церкви Святого Мартина и Рейнского спуска. На Лулубэ была огромная отливающая лиловым голова лесного вепря, увенчанная эльзасской пожарной каской. У Ангелуса, которому указали место в строю рядом с женой, маска была столь же фантастическая – пьяная харя с подсвеченным при помощи карманного фонарика багровым носом, на кончике которого красовалось умильное личико боттичеллиевского ангелочка.
Но вот на колокольне церкви Святого Мартина раздался четвертый удар колокола – и стих, гулко дрожа в сыром сумраке. В тот же миг раздался четкий голос тамбур-мажора:
– Вперед… шагом марш!
И в ту же секунду во всем городе грянули барабаны, взвизгнули флейты, и пошел по всему старому Базелю треск и свист, прокатился по всем переулкам, где еще уцелела память о древних германских племенах, сгинувших в эпоху Священной Римской империи германской нации, с ее непрекращавшимися войнами. Они дважды просвистели и пробарабанили, не сходя с места, утренний марш, а затем все карнавальные клубы разом двинулись вперед, угрожающе-медленным торжественным шагом, в ногу, двинулись к цели этого парада призраков – к Рыночной площади.
На спуске к Рейну «Доброжелательным» пришлось ждать. Впереди, на Рейнском мосту, над шествием химер раскачивались гигантские фонари. Чета Турианов дружно барабанила – маленькая волна в море барабанного грохота.
Вдруг вепрь в пожарном шлеме перестал барабанить и сунул руку под маску.
– Что такое, Лулубэ? – спросил Ангелус.
– Я… плачу… – Из-под маски послышались сдавленные всхлипывания.
– Ты? Плачешь? – «Это из-за того случая, – пронеслось в мозгу Туриана, – вспомнила злосчастную Масленицу, когда пьяный отец барабанной палочкой выбил ее матери глаз».
– Многие старые барабанщики плачут во время Утреннего марша под своими масками… Ты что, не знал? – услышал он сквозь всхлипы.
– Не знал.
– Они плачут от сча-астья! – В гнусавом от слез голосе слышалось радостное возбуждение. При следующей паузе, когда грохот на миг затих, она спросила:
– А ты? Ты плачешь, Херувим?
– Я? – Из-под пьяной хари явственно донесся сдавленный смешок. – Тоже мне удовольствие! Я и не думаю плакать.
– Зато в Памплоне плакал, еще как! – прошипел вепрь, рискуя получить нагоняй за разговоры в строю от командира барабанщиков, который шагал позади колонны.
Ангелус промолчал и барабанил теперь, всецело сосредоточившись на ритме, потому что началась самая трудная для него вариация. «Союз доброжелательных» медленно приближался к Рыночной площади. Внезапно Ангелусу представилось, что все эти набегающие на площадь, подобно прибою, то нарастающие, то стихающие волны, весь грохот и гром множества барабанов повинуются ритму одного-единственного барабана.
В который бьет его жена.
Отгремел знаменитый «Арабский марш».
И снова Ангелус Туриан услышал из-под головы вепря свистящий шепот – прерывистые, но совершенно отчетливые слова:
– Ты не умеешь барабанить! Ты вообще ничего не умеешь! Слабак! Если б ты был из Малого Базеля, тогда, наверное, что-нибудь и мог бы. Но ты-то даже не из Альбанского предместья. Откуда ты вообще, Херувим? Ты вообще из этого мира? Или ты ангел? Как этот, что улыбается у тебя на красном носу?
Ангелус попытался сменить тему – разговор вдруг показался ему опасным, да, именно опасным. Он вспомнил про карнавальный обычай – «интриговать», дурачить всех, пользуясь маскарадом, говорить измененным голосом.
– Любезнейший кабанчик, – пропищал он дискантом. – Ангелы-то как раз неплохие музыканты.
– Да, арфисты еще куда ни шло, – сердито буркнул вепрь. – Но не барабанщики. Одним дано, а другим – нет. А не дано, так не берись.
В начале осени того же года супруги отправились на юг, на остров Липари.
[З]
– Вы тоже родственники умерших? – вдруг совершенно неожиданно спросил по-английски молодой человек, сидевший за соседним столиком.
– Мы?
– Да. Если позволите задать вам этот вопрос.
– Родственники умерших? Простите, а что вы имеете в виду? – вежливо осведомился Туриан тоже по- английски (как все швейцарцы, будучи к тому же городскими жителями, супруги умели объясняться на трех- четырех языках).
Все трое сидели вечером и пили аперитив на разделенной строгими колоннами террасе траттории «Монте Роза», за двумя шаткими столиками под соломенным навесом; отсюда открывался вид на Средиземное море. Налево – миновав исполинский ствол могучей одинокой пинии, взгляд устремлялся к морю, которое синело за крышами и молом в городке Марина Лунгади Липари; справа, на северо-востоке, – море сверкало между склонами Монте Роза и Сан-Анжело. Англичанин, едва ли намного старше Туриана, допил третий стакан кампари с содовой и заказал еще, крикнув в сторону плетеной занавески, за которой скрывалась кухня, после чего стал смотреть сквозь черные, как обсидиан, солнечные очки, придававшие лицу неопределенное и непроницаемое выражение, на крепость, которая возвышалась в южной части
