Привлекаются к ответственности и предаются военно-полевому суду все офицеры и солдаты, которые не будут защищать до последней капли крови государственное добро, которое было сдано на их попечение и сохранность».
Приказ выполнялся, и были жертвы среди советских военнослужащих. По этой причине на территории Румынии почти не зафиксировано «непристойностей», да и со сбором «посылок» возникали трудности.
Венгры сменить «крышу» не успели. Адмирал Миклош Хорти предпринял попытку вывести страну из войны и даже отправил в Москву делегацию, подписавшую 11 октября 1944 года предварительные условия перемирия. Главным условием было «порвать все отношения с Германией и немедленно объявить Германии войну». Однако, в отличие от румынского короля, венгерский регент вел свою игру, не соблюдая элементарных правил конспирации и не учитывая реальную расстановку сил. 15 октября Хорти просто объявил по радио, что Германия войну проиграла, Венгрия «не обязана приносить себя в жертву ради союзников» и, во избежание дальнейшего бессмысленного кровопролития, намерена заключить перемирие с противником. На следующий день немцы без особого труда адмирала свергли, арестовали и вывезли в Баварию. К власти пришел клинический нацист Ференц Салаши. Новый вождь поклялся Гитлеру в любви до гроба, обещав поставить венгерскую армию до последнего человека на службу Германии (возглавив страну накануне очевидного краха, этот придурок первым делом озаботился истреблением евреев и цыган, которых при Хорти не трогали, и в конце концов заработал себе петлю на шею). С другой стороны, призыв Хорти к народу и армии «последовать за мной» не оказал на венгерские войска заметного воздействия. До последнего они сражались плечом к плечу с немцами, оставшись самыми верными союзниками рейха. У венгров еще с 1919 года выработалась стойкая неприязнь к большевизму.
24 октября 1944 года Ставка ГКО припечатала:
«В связи с тем, что венгерские войска не прекращают боевых действий против наших войск и продолжают держать единый фронт с немцами, Ставка Верховного Главнокомандования приказывает действовать на поле боя против венгерских войск так же, как и против немецких, не делая разницы между ними, о чем довести до сведения всех войск фронта».
Так и действовали. Не делая разницы:
«Когда приближаешься к линии фронта, где только что наши войска продвинулись вперед, то картину варварского погрома в квартирах наблюдаешь в первоначальном виде, то есть неприбранные, разгромленные квартиры, и такая ситуация была всюду. Что же хотели солдаты, чиня такие погромы? Всего только — наручные и карманные часы, больше им ничего не надо было. Из-за часов выбрасывали все из комодов, шкафов, и если ничего не находили, то еще больше злились, подозревая хозяев, что они так тщательно спрятали часы. А со злости били банки с томатами, вареньем, соком и т. д. Везде, где появлялись наши войска, исчезали молодые девушки и молодые женщины; в домах видишь только старушек, стариков и детей до двенадцати лет, все тщательно прятались, и не зря. Это они установили по опыту первого контакта с нашими частями.
Проезжая по дорогам, мы видели десятки разгромленных винных погребов, ни одного неразоренного мы не видели. Вино, как правило, было выпущено из бочек на пол и заполняло весь подвал слоем до одного метра. Несколько раз видели плавающие трупы наших солдат, посиневших, спьяна задохнувшихся в парах вина.
Мне удалось побеседовать с молодым венгром, на квартире которого мы жили два или три дня… Он задавал мне много вопросов: «Почему русские не веруют в Бога? Без веры в Бога люди потеряют совесть, научатся лгать, воровать и станут убивать друг друга». Все мои доказательства, что совесть может быть и у неверующих людей, его не удовлетворили. «Ваши солдаты насилуют наших женщин и девушек, разрушают наше имущество. Разве верующий человек это бы позволил?» Я ему доказывал, что немцы и венгры тоже насиловали русских женщин и девушек…»
Каждый бой давал новый повод для мести. «Цена освободительной миссии» в Венгрии была оплачена кровью полумиллиона солдат и офицеров Красной Армии, из них 140 тысяч — безвозвратные потери. Но мы ж за ценой не постоим? Вот маршалу Малиновскому очень хотелось войти в Будапешт раньше маршала Толбухина, и он 4 декабря 1944 года без всякой подготовки в районе Эрчи бросил 46-ю армию на форсирование Дуная. Наблюдавший эту картину венгерский полковник Эмиль Томка просто впал в ступор:
«Когда в первой половине дня прибыл в северный район, то моему взгляду предстала дикая картина. Наша артиллерия беспрерывно расстреливала русских, пытавшихся переправиться через реку. Их утюжили и немецкие бомбардировщики. Из нашей округи по ним палило три миномета. Но, несмотря ни на что, русские продолжали форсировать реку. Группы советских солдат перевозили не только в лодках, но и даже на паромах. Я видел, как в небольшую баржу, до отказа забитую людьми, попала немецкая авиабомба — суденышко тут же ушло на дно. Самое чудовищное происходило там, где берег находился в немецких руках. Немцы стреляли из пулеметов по высадившимся солдатам. Шансы на выживание их были предельно малы. Тот, кто не был сражен пулей, должен был пытаться отстреливаться, находясь по грудь в студеной воде и тине. Насмотревшись на это, один из гусаров обратился ко мне: «Господин полковник, а что русские делают со своими врагами, если они так жестоко обходятся со своми солдатами?»
Девятнадцатилетняя Анна Польц, «освобожденная от ига немецко-фашистских захватчиков», провела три месяца в деревне Чаквар, в прифронтовой полосе 4-й гвардейской армии:
«Еще в Будапеште я видела плакаты, на которых советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала, они насилуют женщин. Читала и листовки, в которых говорилось, что творят русские. Всему этому я не верила, думала, это немецкая пропаганда. Я была убеждена: невозможно представить, чтобы они валили женщин на землю, ломали им позвоночник и тому подобное. Потом я узнала, как они ломают позвоночник: это проще простого и получается не нарочно.
Господи Боже, какая же я тогда была наивная! Я не знала, что их надо бояться…
На второй или третий день после этого из соседней деревни пришли незнакомые люди и сказали: всех мужчин казнили; заставили выкопать длинную яму, поставили на край и расстреляли в затылок. Трое местных жителей закапывали яму. (Так обычно и делается: могилу копаешь себе сам — почти на всех войнах…)
Меня оттащили в кухню и там так хватили об пол, — видимо, я опять хотела защищаться или нападать, — что голова моя ударилась об угол мусорного ящика. Он был из твердого дерева, как и полагается в жилище декана. Я потеряла сознание.
Очнулась я в большой внутренней комнате декана. Стекла были выбиты, окна заколочены, на кровати не было ничего, кроме голых досок. Там я лежала. На мне был один из русских. Я услышала, как с потолка громом ударил женский крик: «Мама, мамочка!» Потом до меня дошло, что это мой голос и кричу я сама.
Как только я это поняла, я перестала кричать и лежала тихо, неподвижно. Я пришла в сознание, но не чувствовала своего тела, как будто оно затекло или замерзло. Да мне, наверно, в самом деле было холодно — голой ниже пояса, в нетопленой комнате без окон. Не знаю, сколько русских насиловали меня после этого, не знаю, сколько их было до этого. Когда рассвело, они меня оставили. Я поднялась. Двигаться было трудно. У меня болела голова и все тело. Сильно текла кровь. Я не чувствовала, что меня изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Это не имело никакого отношения ни к ласкам, ни к сексу. Это вообще ни на что не было похоже. Просто сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что слово точное — насилие. Вот чем это было.
Не помню, тогда или в другой раз, но они увели с собой всех. Даже Мину. Я еще могла это вынести, ведь я была уже замужняя женщина, но Мина — она была девственницей. Проходя по дому, я набрела на нее, услышав плач; она лежала на цементном полу в какой-то каморке. Я вошла к ней. «Налево лучше не выходить, — сказала она, — там еще русские есть, они опять на нас накинутся…»
Бойцы передовых линий, которым «до смерти четыре шага», ловили момент:
«Другой раз ночью к нам ворвался целый отряд, тогда нас повалили на пол, было темно и холодно, вокруг стреляли. В памяти осталась картина: вокруг меня сидят на корточках восемь-десять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня. Они установили норму — сколько минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигали спички, у одного даже была зажигалка — следили за временем. Поторапливали друг друга. Один спросил: «Добре робота?»
Я лежала не двигаясь. Думала, не выживу. Конечно, от этого не умирают. Если только не ломается
