хоть бы хны, одно слово — колдунья.
Ранее утреннее солнышко золотило верхушки сосен, слабый ветер покачивал желтые ветви берез и красные — кленов, носил в прозрачном воздухе невесомые паутинки. На голубом фоне неба отчетливо выделялись черные стаи перелетных птиц, потянувшихся к югу. Птицы протяжно кричали, прощаясь до весны с этим благодатным краем, и в крике этом сквозила светлая щемящая грусть.
Истома Мозгляк, приложив руку ко лбу, проводил улетающих птиц взглядом и тяжко вздохнул. Тут же встрепенулся, бросив через плечо быстрый испуганный взгляд — не услыхала бы колдунья вздоха, не то вновь посадит на цепь, которую не так давно и сняла-то. Подойдя к ведьминой избе, как верный пес, поскребся осторожненько в дверь — уж всяко проснулась бабка. И верно.
— Ты ли, Истомушко? — послышался изнутри глухой скрипучий голос — не спалось Гиздимее утречком.
— Я, хозяйка, — льстиво отозвался Мозгляк. — Подобру ли спала?
— Ой, не подобру, не подобру. Всё сны разные видела... ну да то тебе знать ни к чему. Чего скребешься-то, аль неслухи еще не встали?
— То-то и оно, что не встали! — радостно сообщил Истома. — Может, кнутиком их постегать немножечко для-ради проворства лучшего?
— А и постегай, Истомушко. В том худа нет, — согласилась ведьма. — Потом покорми да на работку спроворь быстрехонко — глину-то успеть бы перемесить до морозцев.
— Успеют, матушка, — возликовал в душе Истома — не нужно сегодня самому месить глину, вот бы и дальше так! — Успеют. А не успеют, так им же хуже!
Бросив ненавидящий взгляд на приземистую ведьмину избу, Истома почесал под железным ошейником шею и, нырнув в свою землянку за плетью, на цыпочках подобрался к амбару. Кажется, там уже шевелились. В одно мгновенье отбросив массивный засов, Мозгляк распахнул дверь и коршуном налетел на только что поднявшихся, натягивающих рубахи отроков.
— Спите, собаки ленивые? Вот вам, вот! — Он принялся нещадно орудовать плетью, нанося сильные удары по спинам и рукам юношей. — Вот вам! Так-то вы отплачиваете за матушкину доброту?! — Эту фразу он нарочно прокричал, как мог, громко — чтоб услышала хозяйка. — Скоты бездельные! А ну, брысь на глину!
— Поесть бы, дядько, — хмуро зыркнул на Мозгляка один из отроков — светлоголовый Вятша. В серых глазах его явственно читался вызов. Истомина б воля, убил бы его сразу, так и нужно поступить с воспитанным в сгоревшем остроге воином-«волком», Истома то знал хорошо.
Второй парень, темненький киевлянин Порубор, был посговорчивей, послабже, вот и сейчас аж сжался весь под ударами плети. Чувствовалось — вот-вот заплачет от боли, и заплакал бы, если б не стыдился Вятши, которому, сказать по правде, досталась большая часть ударов. Ничего, Вятша, ничего... до заморозков-то еще есть работа, а уж потом поглядим...
Злобно плюнув в сторону светлоголового парня, Мозгляк вышел из амбара и, сняв с очага в углу усадьбы кадку с варевом, зачерпнул из нее две миски полбы. Поставил тут же, на стол под навесом, с усмешкой глянул на подошедших отроков — жрите, мол.
Позавтракав, те, понукаемые Истомой, гремя колодками и цепями, вышли со двора усадьбы и направились к оврагу месить глину. С погодой им, можно сказать, повезло — вчера еще моросил дождик, а сегодня с самого утра ярко светило по-летнему ласковое солнышко. Весело чирикали воробьи на ветках берез, налетавший изредка ветерок гнал вверх по тропе желтые и красные листья. От ручья, журчащего на дне оврага, поднимался пар. Холодненько еще было — утро-то раннее.
Достав прихваченные с собой цепи, Истома аккуратно пристегнул их к ошейникам отроков, обмотал другими концами вокруг толстой, росшей на самом краю оврага березы, закрепил железным шипом, после чего снял с ног ребят тяжелые буковые колодки.
Ни слова не говоря, оба отрока принялись месить глину в специально вырытой и укрепленной прутьями яме. Истома же, устроившись у корней березы, внимательно наблюдал за ними, время от времени искоса посматривая на видневшуюся из-за леса усадьбу. Знал — хозяйка не доверяет никому, всё проверяет самолично. Нужно было проявлять рвение.
Солнце постепенно становилось всё ярче, небо — голубее, вот только вода в ручье по-прежнему оставалась холодной. Отроки работали споро, особенно Вятша, — вынослив, уж этого не отнимешь, не то что тяжело дышащий и хватающийся за правый бок Порубор. Знали оба: за хорошую работу вечером полагался хороший обед, за плохую — порка. Потому и старались — не очень-то хотели еще раз отведать плетки. Да и с пищей их бабка никогда не обманывала — оглядит сама, сколько за день сделали, ухмыльнется довольно, вечером, глянь — и мясо в миске плавает, и лепешки толстые, да с маслом, и молоко. А ежели не успевали... лучше про то и не думать.
К полудню Порубор почувствовал, что задыхается. По лбу, по щекам, по шее стекал пот, противно холодил спину, оставляя нехорошее ощущение липкой грязи, медленно застывающей коричневой, дурно пахнущей коркой. У всегда склонного к чистоте Порубора это поначалу вызывало ужас, а теперь ничего, привык, словно и всегда жил в этакой грязище. Вятша хоть умывался каждый день, а вот Порубор — редко, и то, лишь когда заставлял приятель. А зачем мыться-то, коли всё равно погибнут они скоро в этой глиняной яме, от непосильного труда лопнет сердце.
— Не спеши, не спеши, Поруборе, — увидев, как клюет носом сидевший на краю оврага надсмотрщик, произнес Вятша. — Постой, отдохни немного.
— А ты?
— А я-то не устал еще.
— Так и я...
— Да вижу я. Отдыхай, сказано!
Порубор благодарно улыбнулся. Если б не Вятша, он, наверное, не выжил бы здесь. Отроку вспомнилось вдруг, как бежали они от лесного пожара, переплыв реку, как увидали русалок, как скрылись на всякий случай в березовой рощице, как вернулись, убоявшись грозы, — ох, не к добру вернулись в разоренную деревню. Там-то и подстерегла их ведьма.
Не одна, с мужиком рыжебородым, страшным, в ошейнике. Зашла в полуразрушенную землянку — улыбнулась ласково, из корзинки лепешки достала да питие. Непонятное какое-то питие — квас не квас, брага не брага, — но вкусное, на луговых травах настоянное. Испили то питье отроки...
Очнулись уже в цепях на усадьбе. Потом по ночам в амбаре, как отселился от них мозглявый противный мужик, тоже ведьмой пойманный, спрашивали друг друга — как же так вышло-то? Незнакомой старухе поверили, хлеб-соль с ней делили. Почему? Ведь знали же, что мир вокруг недобр и каждый чужак опасен. Почему ж были столь неосторожны? Быстро сообразили почему, — видно, колдуньей была бабка. Засмотрела очами, заговорила, да так, что еще долго чувствовали отроки во всём теле противную слабость. Попались, в общем...
И конечно же, захотели бежать, да только старуха про то быстро проведала — известное дело, ведьма, — била кнутом самолично, еле выжили. Рыжий с ошейником — и у них теперь такие же — едва удерживал за ноги. А потом узнали, что сбег он! Сама ведьма и сказала. Отвлекла от работы, поставила пред воротами, сама в избе скрылась, а вышла — вздрогнули парни: в каждой руке своей держала старуха по две извивающиеся гадюки.
— Сбег у меня Корослав, — недобро прищурив глаза, пожаловалась ведьма. — Ну да недолго ему бегать. Эх, Корослав, Корослав... А ну, ползите, змейки! По-на восход, по-на закат, по-на солнышко летнее, на дожди осенние. Отыщите Корослава, холопя неверного. Отыщите, догоните, ужальте!
С этими словами ведьма швырнула змей за ворота, и те, шипя, быстро поползли к лесу.
А на следующий день во дворе уже лежало мертвое тело рыжебородого Корослава, распухшее от змеиного яда.
Всё это произвело большое впечатление на отроков... впрочем, не только на них... Истома Мозгляк тоже при том присутствовал.
Уж этого-то захватили стыдно сказать как!
