Похожим был и характер боев в самом Сталинграде. Здесь зародился новый вид боя – в развалинах жилых домов. Обгоревшие танки, цистерны, проволока, ящики из-под снарядов смешались с кроватями, лампами, прочей домашней утварью. Писатель Василий Гроссман позднее вспоминал: «Бои велись в полуразрушенных, полузасыпанных комнатах и коридорах многоквартирных домов, где еще можно было увидеть вазу с цветами или раскрытую тетрадь с домашним заданием, оставленную ребенком на столе».
Заняв наблюдательный пост где-нибудь на верхнем этаже, артиллерист-наводчик устраивался на взятом из кухни табурете и при помощи перископа принимался искать цели. В отличие от артиллеристов немецкие пехотинцы стремились уклониться от боев в развалинах. Они считали, что ближний бой противоречит всем правилам военного искусства и несовместим с их «жизненными интересами».
В конце сентября ожесточенное сражение развернулось за развалины большого кирпичного дома на берегу Волги. Дом имел четыре этажа на стороне, обращенной к реке, и три – на противоположной. Можно сказать, что он представлял собой слоеный пирог: на верхнем этаже – немцы, этажом ниже – русские, на первом опять немцы. Зачастую противники даже не могли распознать друг друга, так как их форма была сплошь покрыта серовато-коричневой пылью.
Немецкие генералы, конечно, не могли предугадать, что ждет их дивизии в разрушенном городе. Очень скоро они растеряли свои амбиции, связанные с планом «молниеносной войны». Немцам была навязана война позиционная, и слабым утешением служили рассуждения военных теоретиков о стратегии и тактике ведения боя. И все же 6-я армия нашла возможность еще больше усилить натиск на русских, возродив штурмовые отряды, впервые примененные в январе 1918 года. Эти отряды представляли собой группы из десяти человек, которые были вооружены пулеметами, огнеметами и имели запас негашеной извести для «очистки» бункеров, подвалов и колодцев канализации.
По-своему бои в Сталинграде были даже более ужасны, чем бойня под Верденом. Немецкие солдаты называли ближний бой в разрушенных зданиях «крысиной войной». Для подобного боя были характерны бешенные стычки, которых так боялись немецкие генералы, видевшие, как быстро в этих случаях ситуация выходит из-под контроля. «Враг невидим, – пишет генерал Штрекер другу. – Засады в подвалах, развалинах домов, руинах заводов приводят к большим потерям в наших частях».
Немецкие войска в открытую перенимали опыт русских по части камуфляжа, но лишь немногие понимали, что германская авиация создала идеальные условия для защитников города. «Ни один дом не остался целым, – пишет в своем дневнике лейтенант Люфтваффе, – Есть только выжженная пустыня, дикие нагромождения щебня да развалины, которые кажутся совершенно непроходимыми». Один офицер связи Люфтваффе передавал из 24-й танковой дивизии: «Противник сосредотачивается в той части города, которую мы собираемся атаковать. Противотанковые орудия помещены в подвалы, нашим танкам будет очень трудно их поразить».
План Чуйкова состоял в том, чтобы измотать и распылить массированный натиск немецкой армии, используя для этого «волнорезы». Волнорезами генерал называл здания, занятые пехотинцами, которые были вооружены противотанковыми пушками или ружьями и пулеметами. Разорванные волнорезами потоки вражеских войск будут направлены к ожидающим их замаскированным Т-34.
Учитывалось также и то, что войска вермахта будут наполовину уничтожены в уличных боях. Поэтому, когда немецкие танки пошли в атаку, главной задачей защитников города было разделить их. Русские использовали минометы, чтобы отсечь пехоту от танков, отпугнуть ее, пока противотанковые орудия не займутся боевой техникой. Земляные укрепления – траншеи, окопы, блиндажи – были заминированы саперами, чье мастерство превосходило всякое воображение. «Сапер ошибается один раз», – говорили они. Когда выпал снег, саперы в маскировочных халатах выходили в ночь, чтобы установить и тщательно замаскировать противотанковые мины. Опытный сапер за ночь мог поставить до тридцати мин. Очевидцы рассказывали, что находились такие умельцы, которые ставили мины прямо перед движущимся танком.
Массированных атак не было, имели место ожесточенные скоротечные стычки. Бои велись штурмовыми группами по 6–8 бойцов в каждой. Перед боем солдаты обязательно запасались холодным оружием, чтобы убивать бесшумно, и гранатами. Любимые клинки, проверенные в бою, имели собственные имена, вырезанные на рукоятке. Ложась спать, боец клал оружие под голову, чтобы в случае опасности немедленно им воспользоваться.
Отряды, отправлявшиеся «чистить» городскую канализацию, имели при себе огнеметы, саперы несли взрывчатку. Саперы из гвардейской дивизии Родимцева умудрились взорвать даже боевое знамя, установленное в расположении войск вермахта.
Немцы были крайне стеснены в резервах, и советское командование учитывало это, определяя тактику боев. По приказу Чуйкова участились ночные атаки. Самолеты Люфтваффе были бессильны противодействовать им, и немцы со страхом ждали наступления ночи. Особенно германские пехотинцы опасались стрелков из 28-й сибирской дивизии полковника Батюка. В состав ее входили охотники-таежники. «Теперь я знаю, что такое настоящий ужас», – писал домой немецкий солдат. – Заслышав малейший шорох, я вскидываю автомат и стреляю, пока он не раскалится». Стреляя по ночам во все, что шевелится, немцы только за сентябрь израсходовали более 25 миллионов патронов. Русские нагнетали напряжение, запуская в ночное небо сигнальные ракеты, что обычно делалось только перед атакой. Советская авиация, избегавшая «мессершмиттов» днем, ночью наносила по немецким позициям жестокие удары. Все это вместе взятое постепенно деморализовало немецкую армию.
Русские использовали двухмоторные ночные бомбардировщики и большое количество маневренных самолетов У-2, разбрасывающих бомбы во время ночных рейдов. «Русские самолеты гудят над нами всю ночь напролет», – писал домой немецкий капрал. Но хуже всего были жуткие звуковые перепады. На расстоянии двигатель У-2 издавал звук, похожий на стрекот швейной машинки. Подлетая к цели, пилот выключал мотор и планировал на цель словно хищная птица. Хотя У-2 брал бомбовый груз всего в 400 килограммов, эффект от таких налетов был потрясающим. «Мы всегда с ужасом ждем их появления», – писал домой немецкий солдат. Самолет У-2 в Сталинграде получил прозвищ больше, чем любая другая боевая машина: «ночной бомбардировщик», «кофемолка», «железная ворона». Командиры 6-й армии слезно умоляли своих коллег из Люфтваффе как можно чаще бомбить русские аэродромы. «Русские достигли полного превосходства в воздухе по ночам. Войска совсем не отдыхают, их боеспособность вскоре будет сведена к нулю».
Германские медики никогда не ставили диагноз: «нервный стресс, вызванный боевыми действиями». Они предпочитали выражения типа «истощение нервной системы». Неврозы, вызванные войной, рассматривались немецким командованием как уловка с целью получения солдатской пенсии. Генералы рассуждали так: нет заболевания – нет проблемы, а значит, солдаты могут оставаться на линии огня. Нервные срывы расценивались как трусость, а трусость на войне – серьезный проступок. Можно с уверенностью сказать, что количество нервно-психических заболеваний среди солдат резко увеличилось именно в сентябре, когда начались бои на уничтожение.
Среди генералитета советской армии существовали разногласия по поводу размещения артиллерийских частей. В итоге Чуйков настоял на том, чтобы они были сосредоточены на восточном берегу Волги, поскольку обеспечить доставку боеприпасов на западный берег не было никакой возможности, а без снарядов орудия
