Для этого лживо, глумливо переписывается история России, так, что защита Отечества, святая героика русского патриотического чувства трактуется как “генетическая” агрессивность, самодовлеющий милитаризм. “А с кем только не воевала?! — сокрушается насчет “забияки”-России член Политбюро ЦК КПСС А.Н.Яковлев в “Литературной газете” (14 февраля с. г.) — И всё это в памяти. Всё это формирует сознание, остается в генофонде. Психологически — наследие отягчающее”.
И уж не для того ли, чтоб снять с нас генетическую, психологическую “тяжесть” патриотической ратной славы, центральная пресса ныне равно отказывает России в победе над Наполеоном и в победе над гитлеровской Германией?
Примеры подобной беззастенчивой лжи средств массовой информации, которые пытаются перекричать и Карамзина с его “Историей государства российского”, и “Клеветникам России” Пушкина, и “Войну и мир” Л.Толстого, и свидетельскую память наших живых еще современников, — воистину бессчетны».
Диагноз этому Леонов единолично поставил уже в «Пирамиде», вложив в уста одного из героев следующие речи: «Конечно, случались и на Западе исповеди с биеньем в перси, но лишь на общегумантираные темы, наши же <…> умники разоблачились до полного срама, каясь в неприглядности своей отчизны от ее дремучего бездорожья и бородатно-лапотной родни до пропойных кабаков и босого нищего Христа: самих себя шарахались в граненых зеркалах Европы».
В финале процитированного нами письма его авторы умоляли не забывать о том, что «…мы, русские, — высокоталантливый, геройски отважный, знающий радость осмысленного, созидательного труда, могучий духом народ. Что “русский характер”, “русское сердце”, бескорыстная русская преданность истине, русское чувство справедливости, сострадания, правды, наконец — неистребимый, беззаветный русский патриотизм — это всё драгоценный алмаз в сокровищнице человеческого духа».
«Воспрянем же! — так завершали свое послание писатели. — Возьмем в свои руки судьбу нашей Родины-России! Направим все свои помыслы и дела на то, чтобы оградить ее от всевластия политических авантюристов…»
Никакой реакции, естественно, на это письмо не последовало.
Но, с другой стороны, а какая могла она быть, эта реакция? Кому, в конце концов, направляли литераторы свое послание? Их адресаты, «политические авантюристы», должны были раскаяться и посыпать голову пеплом? И призвать к власти невесть откуда у них взявшихся истинных патриотов?
Для полноты картины следует признать, что отношение Леонова и к так называемой патриотической общественности было тоже, мягко говоря, неоднозначным. Даже упомянутое выше письмо он требовал сделать более кратким и ёмким — а его не послушали и понаписали помимо процитированного выше такого, под чем бы Леонов никогда не подписался.
Если же брать шире, Леонов хорошо знал и цену многим «патриотам», и степень их истинного мужества, и реальные цели некоторых из них.
Зачастую самых разных калибров и образцов «патриоты» хотели элементарно использовать имя Леонова не только для придания идеологического веса тем или иным декларациям, но и в бурных материальных разборках, начавшихся тогда.
Близкие Леонова вспоминают, как однажды он разыграл спектакль слабоумия пред большими «патриотическими» чиновниками, пришедшими у него просить поддержки в решении имущественных дел Союза писателей. Посмотрев на будто бы потерявшего память Леонида Максимовича, огорошенные ходоки ушли. Спустя минуту после их ухода подтянутый, ясный и спокойный Леонов вновь занялся «Пирамидой», с ее виртуозной стилистикой и сложнейшими аллюзиями, отсылающими к десяткам религиозных, философских и художественных сочинений.
Втайне, кажется нам, Леонов уже не умел искренне поверить в благополучный исход обрушившейся на Россию — и далеко не в последние годы — беды. И тут уже речь шла не о изначально греховной человечине, но о качестве того «людского материала», что он наблюдал округ себя. В России действительно неоткуда было взяться новым элитам, готовым купно и заедино продемонстрировать тот самый «русский характер»!
И некому было их возглавить, даже если бы они появились.
Но и смолчать Леонов тоже не мог себе позволить…
А какой еще у него был выбор, кроме как высказаться?
Последние годы жизни Леонова вообще бедны на внешние события, по крайней мере, видимые человеческому глазу.
Он все реже выходил из дома, не ездил в Переделкино… Иногда подолгу ни с кем, кроме помощников, не встречался.
И днем и ночью думал о своем труде, как заточенный находясь внутри «Пирамиды».
Вскоре начались события необратимые и страшные — страна не выдержала кипятка и лопнула, как то яйцо, в сохранности которого была уверена Ванга.
Те, кто видел Леонова в августе 1991 года, помнят, как болезненно переживал он случившееся со страной.
Отдельная боль была о раздоре внутри славянских, еще недавно братских народов.
— Как грешно и страшно материнскую ладанку рубить пополам на плахе… — сказал Леонов о бушующей Украине зашедшим к нему в гости Юрию Бондареву и Тимуру Пулатову.
События развивались так, что полный, окончательный распад государства и последующий хаос на территории бывшей России казался вполне реальным.
«Пирамида» выходит в свет
Если б не ухудшавшееся зрение, он писал бы сам. Силы были.
Одна из посетительниц Леонова запомнила писателя так: «Он был невысок, худощав, прическу носил короткую, под ежика, хотя шевелюра его была великолепна — в девяносто один год не было и намека на мало-мальскую плешь; его верхнюю губу украшали шикарные усы, видом напоминавшие горьковские, и тут я особо должна сказать о глазах, терявших, к сожалению, свою ясность и выглядывавших из-под очков с толстыми стеклами. Они были очень темные, почти черные, умные и с едва уловимой язвительной усмешкой, и в то же время их окутывал налет грусти человека, стоящего одной ногой в могиле. Вообще Леонид Максимович был бодр, держался молодцом и явно преувеличивал свою старческую немощь. Несмотря на жару, одет он был в темный костюм, из-под которого красовалась безупречной белизны накрахмаленная рубашка — в его подчеркнуто официальной манере держаться был какой-то лоск, какой отличает, ну, скажем, английских джентльменов…»
С самоиронией у него тоже всё было в порядке. Знакомый Леонова Владимир Стеценко предложил как-то в шутку Леонову работать с помощью бинокля — раз не видит текст.
— Еще, говорят, хорошо старикам раствор цианистого калия помогает по утрам, натощак, — отреагировал Леонов и заливисто засмеялся.
Дочери Леонова не имели возможности ежедневно находиться при отце, чтобы записывать поправки в «Пирамиду», в итоге зашла речь о необходимости помощника.
Одним из первых, уже в начале девяностых, взялся помогать Леониду Максимовичу критик Михаил Лобанов.
Надо признать, что характер у Леонова был не из легких — его, с известной долей условности, можно назвать деспотическим. Он требовал безусловного подчинения, старательности и выдержки.
Далеко не все могли работать в леоновском ритме и беспрекословно подчиняться писателю. С тем же Лобановым они достаточно скоро рассорились (хотя уважение друг к другу сохранили).
Следующим помощником был Виктор Хрулёв.
«Работа начиналась в 9 утра, максимум в 9:30, — вспоминал он. — Писатель входил в отведенную для занятий комнату психологически подготовленным, “в полной форме”: при галстуке, в жилетке, здоровался и начинал с нетерпением диктовать то, что было продумано вечером и выверено после ночных сомнений. Диктовал четко, называя все знаки препинания, лишь изредка меняя на ходу строчки. Ему нужно
