— Да что ты говоришь такое, батюшка, как без надобности?
— В суд и осуждение будет вам причащение Святых Тайн, коли вы все, с князем вашим во главе, не подчиняетесь Богом данной власти. До покаяния не будет у вас церковной службы.
Вся фигура сторожа и растерянный взгляд его выражали ужас. Монаху-вознице тоже было не по себе: «Побить могут, а то и вообще растерзают...»
Тут перед дверьми появился еще один человек:
— Антоний, что тут происходит? — строго спросил он. — Откуда замок на двери?
— Да вот, — потерянно выдавил сторож Антон, — батюшка Сергий, московский посланник, храмы наши закрывать приехал.
— Че-вво?! — человек двинулся к отцу Сергию, но на его пути бесстрашно встал монах-возница.
— Осади, — тихо, но веско сказал он.
— Та-ак, ладно, послан-нич-ки московские, — яростно вскричал человек, — сейчас будет вам, сейчас вас самих под замки...
И он побежал по слободе, истошно голося:
— Эгей, нижегородцы! Чернецы московские явились наши храмы закрывать!..
Вскоре отца Сергия и монаха-возницу окружала огромная толпа. Часть толпы возмущенно гомонила, часть угрюмо молчала. Про игумена Сергия знали все, хотя большинство видело его в первый раз. Ближе всех к нему стояли архимандрит, настоятель собора и богатырского вида боярин.
— ...Обнаглела Москва, ишь, до чего додумались!..
— А хошь и Сергий, пусть у себя в Радонеже распоряжается... — такие выкрики слышались в толпе, и они становились все сильнее.
Архимандрит поднял руку, и гомон стих, после чего он обратился к отцу Сергию:
— Беззаконие творишь, батюшка, выше Бога себя ставишь.
Вздохнул сокрушенно игумен:
— По Его-то воле да по митрополитову благословению и пришел я, грешный... Беззаконие я пришел не творить, а прекратить. И ты это знаешь, архимандрит, а говоря иначе, своеволию своему потакаешь... Прости меня, недостойного.
— А почему ты решил, что воля Москвы — Божья воля?
— Верховная власть в державе должна быть одна. А когда ее каждый князь на свою сторону перетягивает, это самая страшная беда Руси — тогда Русь для всех врагов легкая добыча. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит», — так Спаситель говорит. А Москва доказала, что сила и власть ее — материнская для всех, кто под нее встал. Нет у Москвы ни корысти торгаша, ни бесчинства завоевателя. Мать она теперь всем городам Русским вместо Киева. О чем Господа на ектении просим? О тихом и безмолвном житии, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных и временех мирных. И даст все это Господь, когда вы, наконец, власть ее признаете, бунтовать против нее перестанете. И иго монгольское окончательно упразднится, и остальных врагов с Божьей помощью победим, и Жигулевский камень для ваших караванов благословенным местом станет, и свой город там поставим.
Купец Никита Лодкин, самый богатый из нижегородских купцов, стоял прямо за спиной богатыря-боярина. Он был из тех, кто не гомонил, а угрюмо молчал. Ездил он совсем недавно к Сергию, благословение брал, чтоб караван его баркасов, которых он собрал больше ста, благополучно миновал гнездище татарских разбойников у Жигулевского камня. Батюшка благословил и сказал: пройдешь. И прошли. Чувствовал и понимал купец Никита, что нет у отца Сергия никакой личной корысти и привязанности ни к какому городу, ни к какому князю и все, что он говорит, говорит не для своей выгоды, а Духом Святым и, действительно, понимает больше всех тут стоящих, где — благо, а где — беда.
— А прав батюшка Сергий, — громко сказал купец Никита Лодкин. — На мировую надо с Москвой...
— Ты еще!.. — резко обернулся богатырь-боярин. — Так, — он сделал шаг к отцу Сергию, — сам отдашь ключ?!
— Отдам. В обмен на
