стоит рядом, а четвертый, явно главный, сидит за их столиком и ест их помидор.
'Чтоб ты подавился', – была первая мысль.
'Без масок, значит, пришли убивать', – такой была вторая.
– Детей отпусти, – сказала она, обращаясь к главному.
– А тебя не спрашивают, – почти пропел высоким тенором тот, кто стоял рядом, и одновременно с пением со всего размаха, боковым, ударил ее в рот.
Про себя Юлия Петровна говорила всегда так: 'У меня на мне две гордости: первая – мои волосы, вторая – мои зубы'.
И вот, второй гордости больше нет.
'Скоро, наверное, и первой не будет', – подумалось сразу, как очнулась от удара.
Подошел главный:
– Да, все-таки ты роскошная баба, даже с расквашенной пастью.
– А может, мы ее того, по очереди, – предложил тот, кто держал Зою.
– Да ну тебя, она ж древнее пирамид.
– Да не для удовольствия, а чтоб послушать, как она воет.
– Она и так завоет, – главарь выплюнул ей в лицо остатки помидора и намотал на руку три оборота ее волос.
– Где ж винтовка твоя?
– Здесь нельзя с оружием.
– Как нельзя? Мы ж с оружием, – и все четверо засмеялись.
Намотанные на кулак волосы главарь натянул на себя. Юлия Петровна изо всех сил сопротивлялась склонению головы и это приносило очень сильную боль. Но все-таки сила главаря пересилила. Будто натянутая белая вожжа выходила из головы Юлии Петровны к его кулаку.
Главарь усмехнулся:
– Ну что, ворошиловский стрелок, у меня к тебе один вопрос: договор!
– Да ты спятил, – сказала Юлия Петровна в пол, перетянуть вожжу никак не получалось. – Кто б его здесь держать стал, он в надежном месте.
– Где?
– Да знала б, не сказала, – и после этих слов она потеряла сознание: когда вырывают волосы, это больнее, чем когда выбивают зубы.
– ... Давай-давай, оживляй быстрей.
– Слышь, Хрюн, да кончать надо, бабы ждут, шампанское стынет. Новый год не за столом – хреновая примета.
– Ша!.. Оказывается, я именинник. Мне особый подарочек положен. И я его получу.
Судя по тому, как подручные глянули на главаря, они были очень удивлены. Они просто не узнавали его. Он никогда не волновался. Уж сколько 'мокрухи' на нем, в стольких разборках участвовал. И никогда не изгалялся над жертвами. Если пытал, то не за тем, чтоб насладиться, а чтоб узнать то, чего нужно было. Причем тут договор? Ясно, что его здесь нет. Зачем дротики, чего волосы рвать?..
Хрюн тоже был себе не очень понятен. Всю свою жизнь он только и делал, что кому-то противостоял. Но зато кому служил, служил как надо, никогда не предавал. Если Хрюн получал приказ, то не выполнить его он мог только в одном случае – если его убили. Все силы, которые перли на него, были понятны. Но тут, в этой старухе, в этих малявках, жила какая-то непонятная, неведомая ранее сила. И ведь сила, сила в этой малявке, которую щелкни – и дух из нее вон. Главная же непонятка в том, что эта отчетливо чувствуемая реальная сила, это не их сила, она в них привнесена... Да неужто и впрямь Оттуда, неужто и впрямь Этот, Кто на кресте – Живой... Да не может же малолетка так смотреть, так говорить!! И он, Хрюн, враг
