– А мы вот что придумали, – полковник внимательно разглядывал начальника поезда. – Вам тех людей, что в зале на тюках сидят, не жалко?
– Мне жалко, но что я могу сделать?
– Ну, раз жалко, все, что можно сделать, мы берем на себя. Всех, кому до Могилёва и до Москвы, которых крюк устраивает, мы сажаем в этот поезд. С полным порядком и соблюдением дисциплины. Только не революционной.
Судя по тому как сами собой начали раздвигаться, обозначая начало улыбки, губы начальника поезда, последнему он был настолько рад, что вот, даже улыбки радости сдержать не мог, хотя уже месяц как дал себе зарок вообще никак внешне не проявлять свои чувства. Проявишь, а окажется невпопад, да так и в такую лужу сядешь, что уж думаешь, да выберешься ли из нее? Но дисциплиной революционной настолько объелась железная дорога, что чувства сами лезут себя проявлять от того только, что, оказывается, есть еще дисциплина не революционная, а нормальная. А то, месяц назад, грузятся в классный «пульман» офицеры, да не какого-нибудь, а лейб-гвардии Московского полка. Ну, он, естественно, к ним обращается «господа», а господа офицеры, гвардейцы-московцы, оказывается уже «товарищи»! Первые из всех. Так накинулись, еле отбрехался. Оказалось, в этом чудо-полку не было ни одного убийства офицеров: товарищи офицеры первыми вывели своих солдат приветствовать восставшую Думу…
Сам москвич, начальник поезда испытал тогда такое гадкое чувство (а оно лезло наружу, не спрашивая), что подходя к классному «пульману», хотелось по крыше его миновать, чем идти сквозь «товарищей-офицеров». Оказывается, они все даже не либералы, а социал-демократы, а число нелегальных изданий в их полку еще прошедшей осенью превышало число оных в штабе совдепа. Все это он узнал, проходя сквозь классный «пульман», все-таки по крыше его можно было переходить только мысленно. Недавно видел, как один из тех «товарищей» (узнал) нес в Мариинку (теперь он там чинильщиком и пошивальщиком обуви) театральные туфельки, пошитые им из верха гвардейских киверов. Впервые тогда пришел к своему поезду нетрезвым…
– Господа, – обратился начальник поезда ко всей четверке сразу. – Поездная бригада для обеспечения порядка посадки к вашим услугам. Люди надежные, со мною много лет. Вот только с представителями что делать?
– А это кто ж такие и представители кого? – спросил Штакельберг, ему начальник поезда сразу глянулся.
– А того самого, кого ждал, да Слава Богу, не дождался – спецотряда матросского. Вроде как эшелон старожат, а пьют в подвале диспетчерской. Пару раз прошлись по вокзалу с матерковым обыском, этого хватило, чтоб сюда никто носа не казал.
– Сколько их?
– Шестеро.
– Ерунда. К ним мы боцмана Жуткого пошлем.
Брови начальника поезда вопросительно поднялись.
– А это я. Честь имею представиться… – но, видя, что происходит с лицом начальника поезда, взял его за локоть и продолжал: – Барон Штакельберг Рудольф Александрович. Простите дурную шутку. А «Жуткий» – это псевдоним для некоторых случаев жизни.
– А я – Николаев Николай Николаевич. Весь в Николаях. И день рождения имею честь иметь с Государем Николаем II. Крещен в Никольском храме, хожу туда же, духовник у меня о.Николай, езжу, в основном, по Николаевской дороге, привязан к Николаевским вокзалам, сын и внук у меня – Николаи, живу в селе Никольском под Москвой, где сейчас по приезде в Москву и останусь. Все. Пенсион выслужил, служить больше невмоготу. С таким спецотрядом, который ждал, не ясно, доехал бы живым, или нет. Этот месяц стоит всех двадцати пяти лет, что я на железной дороге. Простите, можно пожелание труса?
– Нужно. Только сие определение мало подходит начальнику поезда в эдакие-то времена.
– Подходит. Не снимайте как можно дольше ваши вензеля, а? Глядишь, и, ей Богу, молодеешь!
– Обещаю, Николой Николаевич, обещаю их вообще не снимать. Разве что, представители сдерут, руки связав. А я снова одену, коли жив останусь. Да вы свои-то ведь тоже не снимаете.
– Да чего ж ровнять-то! У меня служебные, а у вас – именные, благословенные. А то тут едем недавно московским маршрутом, ну я говорю на ушко каждому офицеру, что в Твери проверка будет. Ну, входит проверка – офицер с тремя солдатами, а офицера приперло, открой, говорит, туалет. А на остановке-то нельзя, но тут открыл: вижу, совсем ему плохо, а по простому, не стесняясь, где угодно, как «представители» – не может. Ну не умирать же ему. Открываю, давай, говорю. Он вошел, и вижу – столбом стоит, с открытым ртом на унитаз таращится. Ну, его слегка отодвигаю, гляжу туда же, и волосы у меня дыбом: унитаз доверху наполнен сорванными погонами и аксельбантами. И не спустить, и не протолкнуть, так забито! Ох и клял я себя. Получается, я ж их спровоцировал. До сих пор не могу эту картинку из глаз выбить. Нет, господа, не хочу я больше в поездах и вокзалах на людей
