но есть детская праздничная радость, и хочется раствориться в этой радости, в этой излучаемой из детских глаз доброте. И доброта эта, к которой прицеплен взглядом, тоже особая, под стать особой радующейся детскости. Это доброта – повелительницы. 'Повелеваю!' – звучало-виделось в каждой искорке, которые рассыпались из её радующихся глаз. 'По-ве-ле-ва-ю радоваться вместе со мной!' и оставалось только подчиниться этому повелению, и не было ни сил, ни желания уйти от этого подчинения, выскользнуть из-под власти празднующих глаз. Власти! Право на власть чувствовалось во всём облике этой ошеломляющей красавицы. Правда, ошеломлённость у Саввы Петровича уже прошла. Теперь, глядя в необыкновенные глаза, он ощущал радостный покой и улыбался, и совсем не думалось о том, что скоро предстоит маята с пьяными профессорами, и вообще казалось, что где бы и хоть среди кого ни появилась эта праздник источающая девушка, все должны подчиниться её власти и чувствовать то же успокоение, что чувствовал сейчас Савва Петрович. Он знал, что право на власть имеет только тот, кому эта власть кем-то вручена. Ему лично власть наводить порядок на его посту вручена приставом, а тому – участковым ротмистром, и так далее до самой вершины. Пирамида. Когда он стоит перед приставом навытяжку, он всегда понимает, что стоит перед должностью. На должность ротмистром поставлен определённый человек, но завтра может быть поставлен другой. Любой человек связан с должностью волею своего начальника, передвижение людей по должностям, согласно воли людей – обыденная вещь. Но есть должность, где этого передвижения нет и быть не может должность эта там, на вершине пирамиды, это должность Царя. Никто его не может передвинуть, ибо власть его не от передвигающих людей, а от Неба. Людские передвижения заканчиваются вершиной пирамиды. На пирамиде, над пирамидой – Царь, он надо всеми, даже над законом, и отвечает он за всё, что сделано его властью, не перед народом, а перед Небом. Это Савва Петрович очень ясно и остро осознавал, хотя и не мог никогда словами это выразить, да и выражать не собирался. Один раз видел он Царя – во время коронации, когда он, молодой городовой, стоял в охранении на Соборной площади, а потом удостоился и в Успенском соборе у дверей стоять, первый раз в жизни в Москве! И сразу – Государь, в пяти метрах от тебя, и Сама Она, Владимирская, Настоящая, Единственная, Целительница его, и даже потом приложиться можно... И когда он увидел Царя, по Соборной площади идущего, трепет некий ощутил, трепет... ну как же бы это объяснить-то... 'трепет радости' – вот так вроде, да не объясняет это ничего. И вот сейчас стоя (уже навытяжку) перед этой девушкой Савва Петрович ощущал почему-то тот же самый трепет, что тогда на Соборной площади, когда мимо него шёл Царь. И трепет этот не сминал ничуть радостного покоя, что испытывал он сейчас.
Савва Петрович сглотнул слюну, вздохнул глубоко и сказал:
– Вы бы, барынька, это, шапочку бы надели, застудитесь. Да и снег, вон, уже на волосы намёл.
Голова девушки была перехвачена, точно обручем, белой лентой, волосы, уложенные полушаром, действительно покрылись уже за эти мгновения многочисленными снежными островками. Она тряхнула головой и сказала, широко улыбаясь:
– Ничего, много не налетит.
– Папу изволите встречать, или женишка? – спросил молодой. Видно было, что ничего подобного тому, что происходило с Саввой Петровичем, он не испытывал. 'Хороша девица!' – только это и сквозило из его ухмыляющихся глаз.
– Нет, – прозвучало в ответ, – жениха у меня нет, а папа мой... он меня благословил по моей просьбе... в общем, к вам я, служивые. С подарками. Всем нижним чинам, кто дежурит в эту ночь, подарки развожу, в честь праздника моего. Татьяна я. Вот, примите, и да хранит вас Господь и мученица Татьяна! – и оба городовых увидели в её руках шкатулку. Девушка извлекла оттуда два матерчатых маленьких конвертика и отдала их слегка потерявшимся городовым.
– Да как же это, барышенька, да что вы, – пробормотал Савва Петрович.
– Берите, берите, папа благословил.
– Спасибо превеликое и вам, и папе вашему, однако опасно, барышенька, ночью вот эдак-то ездить, хошь и в Татьянин день.
– Ну, вы же на страже, чего ж бояться! А в конвертике два образка: Татьяны-мученицы и Владимирской Царицы Небесной. Владимирская– любимый мой образ. Ну прощайте, с праздником и всего вам доброго.
– Ай, спасибо тебе, красавица, – Савва Петрович уже вынул образки из конвертика и держал их на ладони. – Ай да подарок к моим именинам!
Направившаяся к экипажу девушка остановилась, обернулась:
– У вас сегодня именины? – почти что даже испуганно прозвучал вопрос. – А... а как же вас зовут?
– Саввой меня зовут. В честь Саввы Сербского, сегодня и его день. Вроде как затмила его, получается, Татьяна-мученица.., а ведь страничек-то в житии его больше, чем у Татьяны нашей, во-от...
– Да, – прошептала девушка. – А ведь и правда... погодите! – Она подбежала к своему экипажу, впорхнула в него и через несколько мгновений снова стояла перед Саввой
