бы завещал его, как неприкосновенную, неотчуждаемую собственность, как майорат, — так у бар водится, которые ограждают свой род от обеднения.
Быстрой легкой походкой поднялся он из овражка, где черный лесок расползся по подъемам, и вышел проселком на самый верх волока.
Оттуда виднелись красная крыша и резко штукатуренные стены какой-то фабрики. Он уже слышал звон фабричного колокола, когда сходил от себя сверху.
Вот чего он не будет заводить. Хоть бы у него денег куры не клевали. Фабричное дело! Мастеровщина!
Заводская голытьба, пьяная, ярыжная, франтоватая, развратная, оторванная от сохи и топора.
Он не обмазывает медом «мужичка»; он, еще две недели назад, в разговоре с Борисом Петровичем, доказал, что крестьянству надо сначала копейку сколотить, а потом уже о спасении души думать. Но разве мужик скопит ее фабричной лямкой? Три человека на стр.150 сотню выбьются, да и то самые плутоватые; остальные, как он выразился тогда, — 'осатанеют'.
Это самое слово употребил он мысленно, и сейчас перед ним всплыло нервное и доброе лицо любимого писателя; он вспомнил и то, что ему тогда хотелось поискреннее исповедаться Борису Петровичу.
А теперь пошел бы он по доброй воле на такую исповедь, вот по дороге в тот лес, на полном досуге?
Он мотнул на особый лад головой и произнес вслух:
— Мало ли что!
'Батрак' ждет там, на Волге, в Сормове. Сегодня же он выдаст вексель Серафиме. Это ее дело — ведаться с той, со святошей, с Калерией.
Самый этот звук «Калерия» был для него неприятен.
То ли дело Серафима! Красавица, свежа, как распустившийся розан, умница, смелая и преданная всем существом своим и без всяких глупых причуд. Она верит ему. Когда ей понадобится капитал, она знает, что он добудет его.
XXXIX
Извивами между кудрявых веселых берегов протекает
Яуза. Лодка лениво и плавно повернула за выдавшийся мысок, где у самого обрыва разросся клен, и корни, наполовину обнаженные, гляделись в чуть заметное вздрагиванье проточной воды.
На руле сидела Серафима, на веслах — Теркин. Они ездили кататься вниз по Яузе, к парку, куда владелец пускает публику и где устроена театральная зала.
Вечер медлил надвигаться. Розовато-желтоватый край неба высился над кустами и деревьями прибрежья.
Тепло еще не уходило. Стояли двадцатые числа августа.
Работая веслами, без шляпы, в том самом пиджаке, откуда у него выхватили в Москве бумажник, Теркин любовался Серафимой, сидевшей сбоку, с тонкой веревкой, накинутой вокруг ее стана, в светлой фланелевой рубашке с отложным матросским воротником. На ней тоже не было шляпки. Волоса на лбу немного разметались, грудь, высокая, драпированная складками мягкой рубашки, тихо колыхалась. Засученные по локоть стр.151 руки двигались медленно, туда и сюда, и белизна их блестела минутами от этих движений. И в лице она немного порозовела. Пышный полуоткрытый рот выступал ярче обыкновенного на фоне твердых щек, покрытых янтарным пушком.
— Благодать! — тихо выговорил Теркин.
Он приподнял весла над водой, и капли западали в воду.
И тотчас же он воззрился влево, в одно крутое место берега, где виднелись темные мужские фигуры. Там, кажется, разведен был и огонек.
Еще вчера кухонный мужик рассказывал ему, что на Яузе, как раз там, где они теперь катались, московские жулики собираются к ночи, делят добычу, ночуют, кутят.
Позднее и пошаливают, коли удастся напасть на запоздавшего дачника, особливо барыню.
— Про вашу покражу, — сказал ему мужик, — наверно они превосходно все знают.
Об этом именно вспомнил Теркин.
— Сима! — погромче окликнул он. — Держи-ка полевее, вон к тому обрыву.
И он ей рассказал про свой разговор с кухонным мужиком.
Она рассмеялась и выпрямила стан.
— Что ж, Вася, ты хочешь знакомство с ними свесть?
— Почему нет? Небось! Не ограбят! Да у меня ж ничего и нет. Разве пиджак снимут. Мы подъедем, я спрыгну. Попрошу огонька. А ты взад и вперед покатайся. Когда я крикну: ау! — подплывай. Ты ведь умеешь грести? Справишься?
— Еще бы! — уверенно и весело откликнулась Серафима и ловко стала направлять нос лодки к крутому обрыву, где виднелась утоптанная в траве узкая тропа, шедшая вниз, к воде.
По этой тропе и вскарабкался Теркин. Стало немного темнеть.
Одним скачком попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе с косым воротом и опорках на босу ногу. Он курил и держал удочку больше, кажется, для виду. У костра лежала, подобрав ноги в сапогах, баба, вроде городской кухарки; лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб стр.152 ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин, с обликом настоящих карманников, валялись тут же.
— Огоньку можно? — звонко спросил Теркин у того, что удил.
— Сделайте ваше одолжение.
Ни он, ни товарищи его не выказали удивления и только переглянулись между собою. Женщина не поднялась с места и даже повернула голову в другую сторону.
— Кашицу варите? — спросил той же звонкой и ласковой нотой Теркин и, закурив папиросу, подошел к костру.
— Суп-потафе! — хрипло и насмешливо ответил один из валявшихся, в холстинном грязном картузе и непомерно широких штанах, какие носят полотеры.
— А что, братцы, — заговорил Теркин, не покидая ласкового тона. — Вы ведь все знаете друг друга (оба лежавшие у костра приподнялись немного): вот у меня на днях выхватили бумажник, у Воскресенских ворот, на конке… денег четыреста рублей. Их теперь, известное дело, и след простыл. Мне бы бумаги вернуть… письма нужные и одну расписку… Они ведь все равно господам рыцарям тумана ни на что не пригодятся.
— Как вы сказали? — переспросил хриплый. — Рыцарям?..
— Тумана… Такая книжка есть. Целое сообщество… господ артистов по вашему промыслу, в городе Лондоне.
— Ишь ты! — пустил глухой нотой карманник в картузе.
Теркин не сомневался, что все они не просто шатуны, а профессиональные воры.
— Так вот, братцы, — продолжал он еще веселее и добродушнее. — Ваши товарищи иногда паспорты и бумаги возвращают, опускают в почтовый ящик. Об этом мне в сыскном отделении говорили. И со мной бы так можно обойтись. Ежели за это награду пожелаете… я не откажу… А затем прощайте!
Он сбежал вниз и крикнул:
— Ау!
Лодка была в двух аршинах. Серафима одним ударом весел врезалась носом в то место, где кончалась тропа, и Теркин вскочил. стр.153
Они молчали минуты с две, на обратном пути вверх по реке.
Потом он передал ей разговор с «жуликами», и она сказала с лаской в глазах:
— Школьник ты, Вася! Молоденький какой! Моложе меня! Даром, что на десять лет старше!
