Но когда они причаливали к доскам пристани, около купальни, и сквозь густо темневшую стену лип чьего-то сада он увидел главку старинной церкви, построенной в виде шатра, Теркин, совершенно так же, как на крыльце сыскного отделения, почувствовал, как его пронзила мысль:
'А ты чем лучше их?'
Это даже рассердило его; он хотел бы подавить, если бы можно было, быстрый прилив краски к щекам, которого, однако, Серафима не заметила.
— Присядем вон туда, на скамью. Немножко отдохнем.
Она указала ему рукой на скамью, стоявшую в нескольких саженях от берега, около низкого частокола. Над скамьей нагнули свои ветви две старые березы. Стволы их были совсем изрезаны.
Теркин провел ее под руки, но не сел рядом с ней, а стал разбирать нарезки одной из берез.
— Вася! — окликнула она его. — Сядь, милый!
Он сел.
— Что ты вдруг смолк?.. А?.. Точно тебя холодной водой облили.
— Ничего. С какой стати?..
Он выговорил это возбужденно и заглянул ей в лицо.
— Нет! Я знаю… что тебя мозжит!.. Вот завтра ты в Нижний собрался. Пароход на воду спускать. И вместо того чтобы на всех парах идти, ты опять теребишь себя. Глупости какие!
Это 'глупости какие' вышло у нее так мило, что он не воздержался и взял ее за талию.
— Известно, глупости! Со мной нечего хитрить, Вася. Я не приму векселя.
— Ну, этого я не допущу! — почти гневно выговорил он, поднялся и заходил перед ее глазами.
— Сядь, сядь! Не бурли! Что это в самом деле, Васенька! Такой дивный вечер, тепло, звездочки вон загораются. На душе точно ангелы поют, а ты со своими глупостями… Зачем мне твой вексель? Рассуди стр.154 ты по-купечески… А еще деловым человеком считаешь себя! Выдал ты мне документ. И прогорел. Какой же нам от этого профит будет? А?..
— А умру я? Утону? Или на железной дороге вагон разобьет?
— Так что ж?
— У тебя заручка есть.
— Какая? Вася! Побойся Бога! Хочешь непременно в покойники записываться… Гадость какая! Ну, умрешь. Я предъявлю вексель. Что же останется, коли пароход у тебя на одну треть в кредите? Завод небось прежде всех других кредиторов пойдет?
— Вон какой делец выискался! — шутливо вскричал он, но тотчас же переменил тон, сел опять рядом с нею, взял ее руку и сказал тихо, но сильно: — Без документа я денег этих не возьму. Сказано — сделано!
Они помолчали.
— Ах вы, мужчины! Законники! Точно дети малые! Как знаешь! Только чтобы до твоего отъезда ни одного слова больше об этих деньгах. Слышишь?
Поцелуй звонко разнесся в засвежевших сумерках.
— Дурачок ты, Вася! Нужды нет, что мы не венчаны с тобой! Но нас судьба веревочкой перевязала, слышишь? Муж да жена — одна сатана! Знаешь поговорку?
— Знаю, — ответил он и опустил голову.
XL
— Молись Богу! — раздалась команда.
Молодой раскатистый голос пронесся по всему пароходу 'Батрак'.
Капитан Подпасков, из морских шкиперов, весь в синем, нервный, небольшого роста, с усами, без бороды — снял свою фуражку, обшитую галуном, и перекрестился.
Рядом с ним, впереди рулевого колеса, стоял и Теркин, взявшись за медные перила.
И он снял поярковую низкую шляпу и перекрестился вслед за капитаном.
Все матросы выстроились на нижней палубе, — сзади шла верхняя, над рубкой семейных кают, — в синих рубахах и шляпах, с красными кушаками, обхватывая овал носовой части. И позади их линии в два ряда стр.155 лежали арбузы ожерельем нежно-зеленого цвета — груз какого-то торговца.
Все пассажиры носовой палубы обнажили головы.
Теркин, не надевая шляпы, кивнул раза два на пристань, где в проходе у барьера, только что заставленного рабочими, столпились провожавшие
'Батрака' в его первый рейс, вверх по Волге: два пайщика, свободные капитаны, конторщики, матросы, полицейские офицеры, несколько дам, все приехавшие проводить пассажиров.
— Путь добрый, Василий Иваныч! — послал громче других стоявший впереди капитан Кузьмичев.
Его большая кудельно-рыжая голова высилась над другими и могучие плечи, стянутые неизменной коричневой визиткой.
— Смелым Бог владеет! — крикнул ему в ответ Теркин и махнул фуражкой.
Кузьмичев рассчитывал, кажется, попасть на его «Батрак», но Теркин не пригласил его, и когда тот сегодня утром, перед молебном и завтраком, сказал ему:
— Василий Иваныч! ведь тот аспид, которого мы спустили с «Бирюча», судом меня преследует…
Он ему уклончиво ответил:
— Ничего не возьмет!
И не сказал ему:
'Не бойтесь! Если будут теснения, переходите ко мне'.
В ту минуту, когда он крикнул: 'Смелым Бог владеет', он забыл про историю с Перновским и думал только о себе, о движении вперед по горе жизни, где на самом верху горела золотом и самоцветными каменьями царь-птица личной удачи.
Солнце било его прямо в темя полуденным лучом; он оставался без шляпы, когда после команды капитана
'Батрак' стал плавно заворачивать вправо, пробираясь между другими пароходами, стоявшими у Сафроньевской пристани, против площади Нижнебазарной улицы.
Он любовался своим «Батраком». Весь белый, с короткими трубами для отвода пара, — отдушины были по-заграничному вызолочены, — с четырьмя спасательными катерами, с полосатым тиком, покрывавшим верхнюю палубу белой рубки, легкий на ходу, нарядный и чистый, весь разукрашенный флагами, стр.156
'Батрак' стал сразу лучшим судном товарищества. И сразу же в эти последние дни августа привалило к нему столько груза и пассажиров, что сегодня, полчаса до отхода, хозяин его дал приказание больше не грузить, боясь сесть за Сормовом, на том перекате, где он сам сидел на 'Бирюче'.
Над ним слева высился горный берег Нижнего. Зелень обрывов уходила в синее небо без малейшего облачка; на полгоре краснела затейливая пестрая глыба
Строгановской церкви, а дальше ютились домики Гребешка; торчал обрубок Муравьевской башни, и монастырь резко белел колокольнями, искрился крестами глав.
Еще дальше расползлась ярмарка; точно серый многолапчатый паук раскинулась она по двум рукавам Оки и плела свою паутину из такого же серого товара на фоне желто-серых песков, тянувшихся в обе стороны. И куда ни обращался взгляд, везде, на двух великих русских реках, обмелевших и тягостно сдавленных перекатами, теснились носы и кормы судов, ждущих ходу вниз и вверх, с товаром и промысловым людом, пришедшим на них же сюда, к Макарию, праздновать ежегодную тризну перед идолами кулацкой наживы и мужицкой страды.
Уши у него заложило от радостного волнения; он не слыхал ежеминутного гудения пароходных свистков и только все смотрел вперед, на плес реки, чувствуя всем существом, что стоит на верху рубки своего парохода и пускает его в первый рейс, полным груза и платных пассажиров, идет против течения с подмывательной силой и смелостью, не боится ни перекатов, ни полного безводья, ни конкуренции,
