Лесом чуть не три версты. Я сейчас же пришлю, лошадь другую запрягут.
— Не важно это, голубчик Василий Иваныч; главное дело
— дать знать начальству или из посада добыть доктора.
— И это сделаем!.. Сам завтра чем свет поеду. Сегодня… туда не угодишь. Теперь уж около семи.
— Да есть ли там доктор?
— Есть. Кажется, целых три; один из них и должен быть земский.
— Он ведь в том селе. Остальные не поедут, пожалуй.
— Настоим! Вы-то пожалейте себя. Не вздумайте ночевать здесь!.. Обещайте, что приедете сегодня, ну, хоть к десяти часам.
Он держал ее за обе руки и чувствовал во всем ее теле приметное трепетание. С этим трепетом и в его душу проникла нежность и умиленное чувство преклонения. Ничего такого ни одна женщина еще не вызывала в нем.
— Родная вы моя! — страстным шепотом выговорил он и с трудом выпустил ее руки из своих.
— Так я пойду!.. В другие дворы нужно… Идите, голубчик, и не беспокойтесь вы обо мне… Симы тоже не напугайте.
Почти бегом пересекла она луговину по направлению к колодцу и избе Вонифатьевых.
Теркиным снова овладело возбуждение, где тревога за Калерию покрывала все другие чувства. Он пошел скорым шагом и в каких-нибудь сорок минут был уже по ту сторону леса, в нескольких саженях от дачи. стр.237
Зрение у него было чрезвычайно острое. Он искал глазами, нет ли Серафимы на террасе… Женской фигуры он не замечал. На дворе — никого. Сарай растворен. Значит, барыню привезли уже из посада, и кучер проваживает лошадей.
Он встретил его. Тот ему пересек дорогу слева: вел серого под уздцы. Другую лошадь можно сейчас же заложить; она больше суток отдыхала.
— Привез барыню? — крикнул ему Теркин.
Кучер остановил лошадь.
— Только что угодили, Василий Иваныч. Дюже упарились.
Серый был весь в мыле.
— Что же ты так?
— Да Серафима Ефимовна все погоняли.
— Проваживать отдай Чурилину, он справится; а сам заложи Мальчика и съезди сейчас же за Калерией Порфирьевной в Мироновку. Ты обедал в посаде?
— В харчевушке перекусил.
— Ну, поужинаешь позднее. Пожалуйста, друг!
Теркин потрепал его по плечу. Кучер улыбнулся. Вся прислуга его любила.
— А в Мироновке-то, Василий Иваныч, где барышню-то спросить?
— На порядке тебе укажут. Она по больным ходит.
— Слушаю-с.
Только сажен за пять, у крыльца, Теркин спросил себя: как он ответит, если Серафима будет допытываться, что за болезнь в Мироновке.
'Скажу просто — жаба'.
Но он чего-то еще боялся. Он предвидел, что Серафима не уймется и будет говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.
И опять произойдет вспышка.
— Где барыня? — спросил он у карлика, сидевшего на крыльце.
— Она в гостиной.
Оттуда доносились чуть слышно заглушенные педалью звуки той же самой унылой мелодии тринадцатого ноктюрна Фильда.
'Тоскует и мается', — подумал он без жалости к ней, без позыва вбежать, взять ее за голову, расцеловать.
Ее страдания были вздорны и себялюбивы, вся ее внутренняя жизнь ничтожна и плоскодонна рядом с тем, чт/о владеет душой девушки, оставшейся стр.238 там, на порядке деревни Мироновки, рискуя заразиться.
Дверь была затворена из передней. Он отворил ее тихо и вошел, осторожно ступая.
— Это ты?
Серафима продолжала играть, только оглянулась на него.
Он прошел к двери на террасу. Там приготовлен был чай.
— Хочешь чаю? — спросила она его, не поворачивая головы.
— Выпью!..
На террасе он сейчас же сел. Утомление от быстрой ходьбы отняло половину беспокойства за то, какой разговор может выйти между ними. Он не желал расспрашивать, где она побывала в посаде, у кого обедала. Там и трактира порядочного нет. Разве из пароходских у кого-нибудь… Так она ни с кем почти не знакома.
Звуки пианино смолкли. Серафима показалась на пороге. — Ходили в Мироновку? — спросила она точно совсем не своим голосом, очень твердо и спокойно.
— Да… Калерия Порфирьевна там осталась… больных детей осмотреть.
— Что ж? Переночует там?
Этот вопрос Серафима сделала уже за самоваром.
— За ней надо лошадь послать, — вымолвил Теркин также умышленно-спокойно.
Из-за самовара ему виден был профиль Серафимы. Блеск в глазах потух, даже губы казались бледнее. Она разливала чай без выдающих ее вздрагиваний в пальцах.
— Какая же это болезнь в Мироновке?
— Я сам не входил. Жаба, кажется.
— Жаба, — повторила она и поглядела на него вбок. — Дифтерит, что ли?
— Почему же сейчас и дифтерит? — возразил он и стал краснеть.
Краска выступила у него не потому, что ему неприятно было скрывать правду, но он опять стал бояться за Калерию.
В гостиной заслышались шаги.
— Чурилин! Кто там? — крикнул он.
Карлик подбежал к двери. стр.239
— Скажи, чтобы сейчас закладывали. Сию минуту!.. И ехали бы за барышней!
— Боишься, — начала Серафима, когда карлик скрылся, — боишься за нее… Как бы она не заразилась?..
Ха-ха!
Хохот был странный. Она встала и вся как-то откинулась назад, потом стала щелкать пальцами.
'Истерика… Так и есть!' — подумал Теркин, и ему стало тошно, но не жаль ее.
Серафима пересилила себя. Истерику она презирала и смеялась над нею.
Она прошлась по цветнику несколько раз, опять вернулась к столу и стала прихлебывать с ложечки чай.
Молчание протянулось долгой-долгой паузой.
XIX
— Послушай, Вася, — Серафима присела к нему близко. — Ты меня почему же не спросишь, зачем я ездила в посад и что там делала целый день? А?
— Расскажешь сама.
— Тебе это безразлично?
