дорогой в Мироновку, впервые определил Серафиму. -
Злоба какая зверская! — толпились в нем мысленно приговоры. — Хоть бы одна человеческая черта… Никакой сдержки! Да и откуда?.. Ни Бога, ни правды в сердце! Ничего, кроме своей воли да бабьей похоти!'
Ему как будто стало приятно, что вот она теперь в его руках. Хочет — выдаст ее судебной власти… Большего она не заслуживает.
Это проскользнуло только по дну души, и тотчас взяло верх более великодушнее чувство.
'Выпущу завтра — и ступай на все четыре стороны. Дня не останусь с нею! Калерию Порфирьевну я должен оградить первым делом'.
И с новой горечью и надеждой стал он думать о том, что без нее, без соблазна, пошедшего от этой именно женщины, никогда бы он не замарал себя стр.247 в собственных глазах участием в утайке денег Калерии и не пошел бы на такой неблаговидный заем.
'Подлость какая! — чуть не вскричал он вслух. Ограбить девушку, оскорблять ее заочно, ни за что ни про что, ее возненавидеть, да еще полезть резать ей горло ножом сонной, у себя в доме!..'
Тут только наплыв нежной заботы к Калерии охватил его. Его умиление перед этой девушкой 'не от мира сего' вызвало тихие слезы, и он их не сдерживал.
— Барин! — раздался сзади возбужденный шепот Чурилина. — Барышня вас просят к себе.
— Легли опять в постель?
— Да-с. И сами себя перевязали. Я диву дался…
Карлик считал себя немножко и фельдшером. Ловкость
Калерии привела его в изумление.
Теркин перебежал коридорчик.
— Бесценная вы моя!
Он опустился на колени подле кровати и прильнул губами к кисти пораненной руки, лежавшей поверх одеяла.
Калерия прислонилась к подушке и заговорила тихо, сдерживая слезы:
— Ради Создателя, Василий Иваныч, простите вы ей! Это она в безумии. Истерика! Вы не знаете, вы — мужчина. Надо с мое видеть. Ведь она истеричка, это несомненно… Прежде у нее этого не было. Нажила…
Не оставляйте ее там взаперти. Пошлите Степаниду… Я и сама бы… да это еще больше ее расстроит. Наверно, с ней галлюцинации бывают в таких припадках.
— Никакой тут болезни нет, — прервал он. — Просто злоба да… зверство!
— Голубчик! Она вас до сумасшествия любит. Что ж это больше, скажите вы сами?.. Мне так прискорбно. Внесла сюда раздор… Я рада-радехонька буду уехать хоть завтра… да мне вас обоих до смерти жалко. Помирить вас я должна… Непременно!
— Пускай она своей дорогой идет!
— Не берите греха на душу! Она — ваша подруга. Брак — великая тайна, Василий Иваныч. Простите.
— И вы за кого просите! Не стоит она вашего мизинца!
— Подите к ней, приласкайте… Ведь у меня чистый пустяк… Завтра и боль-то вся пройдет… Я в Мироновку на весь день уйду. стр.248
— Воля ваша, — выговорил он, все еще стоя у кровати, — не могу я к ней идти… Горничную пущу. Больше не требуйте от меня… Ах вы!.. Вот перед кем надо дни целые на коленях стоять!
— Чт/о вы, чт/о вы!.. Голубчик!
Она махнула рукой и тотчас от боли чуть слышно заныла.
— Милая!.. Гоните меня!.. Почивайте!.. Верьте, — слезы не позволили ему сразу выговорить. — Верьте… Василий Теркин до последнего издыхания ваш, ваш… как верный пес!..
Он выбежал и крикнул в коридор:
— Степанида! Можете идти к барыне. Ключ в дверях.
XXI
Ни одной минуты не смущала Теркина боязнь, как бы Серафима 'не наложила на себя рук'. Он спал крепко, проснулся в седьмом часу и, когда спросил себя: 'как же с ней теперь быть?' — на сердце у него не дрогнуло жалости. Прощать ей он не хотел, именно не хотел, а не то, что не мог… И жить он с ней не будет, пускай себе едет на все четыре стороны.
Первая его забота была о Калерии. Наверно, ее лихорадит. Испуг, потрясение, да и рана все-таки есть, хотя и не опасная.
Тихо и поспешно он оделся, приказал заложить лошадь и, не спросив Степаниду, попавшуюся ему на заднем крыльце, как почивала «барыня», сейчас же послал ее узнать, встала ли Калерия Порфирьевна, не угодно ли ей чего-нибудь и может ли она принять его.
Серафима еще спала и проснулась не раньше восьми.
В комнату Калерии, где шторы были уже подняты, он вошел на цыпочках, затаив дыхание. Сердце билось заметно для него самого.
— Как вы себя чувствуете?
Он остановился у двери. Калерия уже сидела около туалетного столика, одетая, немного бледная, но бодрая.
— Пустяки сущие, Василий Иваныч… А Сима почивает? — спросила она шепотом. стр.249
— Кажется… Все-таки, — перебил он себя другим тоном, — нельзя же без доктора.
— Для кого? Для нее?
— Для вас, родная!
— Пожалуйста… Мне можете верить… Я немало, чай, ран перевязывала! Это — просто царапина. Еще бы немножко йодоформу, если найдется.
Она встала, подошла к нему и правой рукой — левая была на перевязи — взяла его за руку.
— В Мироновку-то, голубчик, привезти кого… Уж я не знаю: не поехать ли мне сначала в посад?
— С какой стати? Что вы! — чуть не крикнул Теркин. — Я поеду… сейчас же… Только в ножки вам поклонюсь, голубушка, — он впервые так ее назвал, — не ездите вы сегодня в Мироновку!
— Я пешком пойду!
— Не позволю я вам этого!
— Да полноте, Василий Иваныч, — выговорила она строже. — Я здорова! А там мрут ребятишки. Право, пустите меня в посад. Я бы туда слетала и в Мироновку поспела… — Она понизила опять звук голоса. Останьтесь при Симе. Как она еще будет себя чувствовать?
— Как знает!
— Василий Иваныч! Грех! Большой грех! Ведь она не вам хотела зло сделать, а мне.
— Вы — святая!
— С полочки снятая!..
Она тихонько усмехнулась.
— Я не могу за ней ухаживать, не могу! Это лицемерие будет, — с усилием выговорил Теркин и опустил голову.
— Знаете что… Прикажите меня довезти до Мироновки, а сами побудьте здесь. Только, пожалуй, лошадь-то устанет… потом в посад…
— Ничего не значит! Туда и назад десяти верст нет. У нас ведь две лошади!
— Я духом… Чаю мне не хочется… Я только молока стакан выпью.
Ему вдруг стало по-детски весело. Он точно совсем забыл, что случилось ночью и кто лежит там, через коридор.
— В посаде я мигом всех объезжу… Запишите мне на бумажке — что купить в аптеке и для себя и для больных. стр.250
