И тут опять страх за нее кольнул его.
— Калерия Порфирьевна, — он взял ее за здоровую руку, — не засиживайтесь вы там… в избах… Ведь это заразная болезнь.
— Детская!
— Подумайте… сколько у вас впереди добра… к чему же так рисковать?
— Хорошо, хорошо!
— Ну, простите… Вам сюда подать молоко?
— Все равно!
И уходить ему не хотелось от нее.
Когда он очутился в коридорчике и увидал Чурилина, тревожно и преданно вскинувшего на него круглые, огромные глаза свои, мысль о Серафиме отдалась в нем душевной тошнотой.
— Стакан молока и хлеба подать барышне, сию минуту!
Он приказал это строго, и карлик понял, что ему следует 'держать язык за зубами' насчет вчерашнего.
В доме Теркину не сиделось. Он понукал кучера поскорее закладывать, потом узнавал, подают ли Калерии
Порфирьевне молоко; когда к крыльцу подъехало тильбюри, он сам пошел доложить ей об этом и еще раз просил, с заметным волнением в лице, 'быть осторожнее, не засиживаться в избах'.
Калерия уехала и, садясь в экипаж, шепнула ему:
— Пожалейте ее, голубчик… Совет да любовь!
Любимая ее поговорка осталась у него в ушах и раздражала его.
'Совет да любовь! — повторял он про себя. — Нешто это возможно?..'
Он уже не скрывал от себя правды. Любви в нем не было, даже просто жалости, как ему еще вчера сказала Серафима на террасе… Не хотел он и жалеть… Вся его страсть казалась ему чем-то грубо- плотским.
'Все такие — самки и больше ничего'…
И чего он ждал? Почему не уехал с Калерией? Зачем поддался ее просьбам? Ведь он мог бы домчать ее до деревни и сейчас же назад, и отправиться в посад на той же лошади… Сегодня сильной жары не будет. Только бы ему не видеться до вечера с Серафимой.
Не хотел он этого не потому, что трусил ее. Чего ему ее трусить? Но он так стал далек от нее, что не найдет в себе ни одного доброго слова, о каком просила его Калерия. Притворяться, великодушничать он не стр.251 будет. Если б она и разливалась, ревела, кляла себя и просила пощады, — и тогда бы сердце его не раскрылось… Это он предчувствовал.
Степанида показалась перед ним, когда он хотел подниматься наверх.
— Барыня вас просят, — проговорила она шепотом.
— Хорошо, — ответил он и тотчас не повернул назад, а взбежал к себе, подошел к зеркалу и поправил щеткой волосы.
Ему хотелось поглядеть себе в лицо — нет ли в нем явного расстройства. Он желал войти к ней вполне овладев собою. Лицо было серьезное, немного жесткое, без особенной бледности или румянца. Он остался им доволен и медленно спустился по ступенькам лесенки.
Серафима ходила по спальне в своем батистовом пеньюаре и с фуляром на голове. В комнате стоял дорожный сундук с отомкнутой крышкой.
— Василий Иваныч, — встретила она его окликом, где он заслышал совсем ему незнакомые звуки, — вы меня вчера запереть хотели… как чумную собачонку… Что ж! Вы можете и теперь это сделать. Я в ваших руках. Извольте, коли угодно, посылать за урядником, а то так ехать с доносом к судебному следователю… Чего же со мной деликатничать? Произвела покушение на жизнь такого драгоценного существа, как предмет вашего преклонения…
Лицо ее за ночь пожелтело, глаза впали и медленно двигались в орбитах. Она дышала ровно.
— Серафима Ефимовна, — ответил он ей в тон и остался за кроватью, ближе к двери, — все это лишнее, что вы сейчас сказали… Ваше безумное дело при вас останется. Когда нет в душе никакой задержки…
Одним скачком она очутилась около него, и опять порывистое дыхание — предвестник новой бури — пахнуло ему в лицо.
— Без нравоучений!.. Я за тобой послала вот зачем: не хочу я дня оставаться здесь. Доноси на меня, вяжи, коли хочешь, — наши с тобой счеты кончены…
И так же порывисто она подбежала к столу, вынула из ящика пакет и бросила на стол, где лежали разные дамские вещи.
— Вот Калерькины деньги, не надо мне… Сколько истрачено из них — мы вместе с тобой тратили… И вексель твой тут же. Теперь тебе нечего выдавать стр.252 документ, можешь беспрепятственно пользоваться. Небось! Она с тебя взыскивать не будет! Дело известное, кто в альфонсы поступает…
Он не дал ей договорить, схватил за руку и, задыхаясь от внезапного наплыва гнева, отшвырнул от стола.
Еще один миг — и он не совладал бы с собою и стал бы душить ее: до такой степени пронизала его ярость.
— Подлая, подлая женщина! — с трудом разевая рот, выговорил он и весь трясся. — Ты посмела?..
— Что посмела? Альфонсом тебя назвать?.. А то кто же ты?
— Ты же меня подтолкнула… И ты же!..
Он не находил слов. Такая «тварь» не заслуживала ничего, кроме самых мужицких побоев. И чего он деликатничал? Сам не хотел рук марать? И этого она не оценит.
— Ежели ты сейчас не замолчишь, — крикнул он, я тебя заставлю!
В одно мгновение Серафима подставила свое лицо
— Бей!.. Бей!.. Чего же ждать от тебя, мужицкого подкидыша…
Она могла обозвать его одним из тех прозвищ, что бросали ему в детстве! В глазах у него помутилось… Но рука не поднялась. Ударить он не мог. Эта женщина упала в его глазах так низко, что чувство отвращения покрыло все остальное.
— Рук о тебя марать… не стоит, — выговорил он то, что ему подумалось две минуты перед тем. — Не ты уходишь от меня, а я тебя гоню, — слышишь — гоню, и счастлив твой Бог, что я тебя действительно не передал в руки прокурорской власти! Таких надо запирать, как бесноватых!.. Чтоб сегодня же духу твоего не было здесь.
Все это вылетело у него стремительно, и пять минут спустя он уже не помнил того, что сказал. Одно его смутно пугало: как бы не дойти опять до высшего припадка гнева и такой же злобы, какая у нее была к Калерии, и не задушить ее руками тут же, среди бела дня.
Он вышел, шатаясь. Голова кружилась, в груди была острая, колющая боль. И на воздухе, — он попал на крыльцо, — он долго не мог отдышаться и прийти в себя. стр.253
XXII
В господских комнатах дачи все было безмолвно. Пятый день пошел, как Серафима уехала и взяла с собою
Степаниду. Ее вещи отвезли на подводе.
Со вчерашнего дня карлик Чурилин поджидает возвращения «барина». Теркин заночевал в посаде и должен вернуться после обеда. «Барышня» в Мироновке. Она тоже раньше вечера не угодит домой.
Чурилин теперь один заведует всем. Кухарка у себя на кухне, в особом флигельке. Он даже и постель стелет Калерии Порфирьевне. Сегодня он стола не накрывал к обеду; к шести часам он начал все готовить к чаю, с холодной закуской, на террасе, беспрестанно переходя туда из буфета и обратно. Ему привольно. Нет над ним недружелюбного глаза Серафимы
